Текущие дела - Владимир Добровольский

После семинара пропагандистов он был один в партбюро — редкий случай, и редкий случай: она застала его одного.

На этот раз дело было простое, но тоже, до некоторой степени, общественное: тридцатого числа собирались в складчину отпраздновать день рождения приятельницы, копировальщицы из техотдела. Ей исполнялось тридцать — круглая дата, жила с ребенком без мужа, мать-одиночка, и это была, разумеется, Светкина затея, благотворительная.

Он предложил свою квартиру, свое домовладение, — пока, сказал, не вырублен вишневый сад, — но к тридцатому должен был возвратиться отец из санатория, а с его отцом Светка была не в ладах.

— Нет уж! — заявила она решительно. — Мы закажем в «Уюте» стол на пятнадцать персон. — И поименно назвала всех, кто будет. — Ты не против?

Он был не против, однако удивлен: Булгак-то как затесался?

— Понимаешь, Витя, это я пригласила. Мы же хотим еще… подарок. Лишние эр не помешают. Ты что-то имеешь в виду? — как бы встревожилась она, подняла на него затуманенные этой мимолетной тревогой, прищуренные глаза. — Не надо было приглашать?

Он сказал, что ничего не имеет в виду, кроме того, что ее неприязнь к Булгаку ему известна.

— Ах, неприязнь… — чуть помедлила она, словно столкнувшись с чем-то труднодоступным, и закачала головой, глянула просветленно: перешагнула через трудность. — Для меня, Витя, все люди — братья.

Он ей напомнил летний эпизодик: брали билеты в кино после волейбола, и она нарочно взяла на один билет меньше, чтобы не досталось Булгаку: мелкая месть за мальчишечье озорство на волейбольной площадке.

— Ты тонкий психолог! — от души посмеялась она. — Но надо же было как-то отшить нахала!

— По мне, так уж не отшивать, — сказал он, — а гнать прочь, если невтерпеж.

Она помолчала, поглядела в окно; там, за тополями, все еще не желтеющими, виднелся корпус заводоуправления.

— Гнать прочь — не всякий умеет, — сказала она. — Ты, например, умеешь?

Такая была смена образцовая и — заковыляла. Никто не ставил этого ему в вину, он сам себе поставил, но в чем вина, определить не смог, и стало это вдруг определяться. Тогда, после рабочего собрания, и позже, когда на участке появилась комиссия, он что-то переоценил, чего-то недооценил, дал волю своему прекраснодушию, целиком положился на опыт людей, которые, между прочим, суть все-таки люди, не боги: они то идут, то останавливаются, то пятятся назад. А время не знает этих перепадов.

— Самое надежное транспортное средство! — сказал он некстати. — Время! График движения соблюдается безукоризненно. Оседлать бы время, и мы на коне.

Он понял, что Светку задела его внезапная рассеянность, банальная сентенция, произнесенная невпопад, и, может статься, летний эпизодик, приведенный ей на память, тоже задел.

— Ну, это все абстракции, — легко, как о пустячке, сказала она и кивнула на окно. — А там? Что говорят?

Не следовало ему убаюкивать Должикова, утешать, а комиссию — задерживать на участке, склонять, чтобы не торопились с выводами.

— Да я там не был, — ответил он и тоже кивнул на окно, за которым виднелось заводоуправление.

— Напрасно, — сказала Светка. — Интересно, какими глазами они посмотрели бы на тебя.

— Честными, — сказал он. — И давай об этом не будем.

Он и себя принудил к тому же — закрыл наглухо вентиль, и, видно, потому далось это ему без особых усилий, что тревожился о другом. Другие были вентили, которых по заказу не закроешь.

Чепеля поделом взгрели на собрании: цех бьется за честь заводской марки, а Чепель сознательно благословил заведомый брак, кустарную штопку. Сегодня, однако, взгрели, а завтра, стыдливо потупясь, разрешили ставить на рядовые машины черный крепеж — в виде исключения. Но Чепель-то пакость свою тоже позволил себе из тех же соображений. Авось проскочит — и штопка, и крепеж: психология одного и того же порядка. И то, что не хватало оксидированного крепежа и приходилось ставить его лишь на экспорт, Маслыгин считал бедствием не только производственным, но и моральным.

Старшой тоже так считал.

Старшой был мудр и в крайности не бросался: экспорт есть экспорт, подтягивать рядовую машину до экспортного уровня надо, но соблюдая осторожность, чтобы не вышло наоборот, а с крепежом — досадный прорыв, чья-то промашка, производственный отдел не дремлет, соответствующие инстанции оповещены, современное производство зиждется на строжайшем разделении труда, есть фронт и тыл, всем сбиваться в кучу — толку мало, не такие были заковырки на заводе: выручало хладнокровие; каждый должен заворачивать свою гайку, вот и ты, сказал Старшой, заворачивай свою.

Была у Старшого особенность: к другим начальникам входили бледными, выходили красными, а Старшой умел возвращать людям нормальный цвет лица.

Каждый заворачивает свою гайку — азбука, и где какая гайка, чья она — ни у кого обычно не вызывало сомнений, никто не путал свою с чужой, как если бы все они были тщательно замаркированы, и только у него, Маслыгина, эта маркировка стиралась, и только ему приходилось, словно на глазок, определять — его гайка или чужая.

Он, Маслыгин, мог бы при желании, не создавая для себя излишних сложностей, и этот вентиль попросту закрыть, но не желал, не закрывал, старался без подсказки Старшого, первейшего, по собственному убеждению, наставника, своим умом дойти до маркировки этих гаек.

Он, Маслыгин, был не первый год в партбюро и заповедь усвоил: хозяйственников подменять — не дело. Но заповедь эта, простейшая в теории, практически давалась ему с трудом. На практике разграничить хозяйствование и политику, производство и людей на производстве было невозможно, да он и говорил себе, что разграничивать не следует, а нужно найти такой угол зрения, под которым сегодняшнее рассматривалось бы в свете завтрашнего: политика без дальнего прицела — корабль без компаса.

Когда он говорил себе так, то сразу же ловил себя на том же теоретизировании, а как только вступала в свои права повседневная практика, начинало носить его из стороны в сторону.

Принимая свой нынешний пост от предшественника, он далеко вперед не заглядывал: удержать бы на прежнем уровне то, что было достигнуто предшественником, — но жизнь не стояла на месте, и уровня этого стало мало: задумал перешагнуть ту самую грань, которая невидимо сближала две разноименные сферы — хозяйственную и партийную, техническую и политическую.

Теперь он сформулировал бы это несколько иначе. Что перешагивать? Зачем? Теперь он рассуждал так: пусть существует эта грань, — она не может не существовать, — но нужно, чтобы его работа не растворялась в общей, производственной, хозяйственной, административной.

Это была та же азбука: каждый заворачивает свою гайку! Но, заворачивая свою, он временами застревал на той самой грани, где смыкались две разноименные сферы. Нехватка крепежа за какой-нибудь пяток дней стала притчей во языцех на заводе. Все подавали голос, все сбились в кучу, и он — туда же, хотя Старшой и предостерегал его от этого. Он был согласен со Старшим — всегда с ним соглашался и, кстати, в том не видел ничего зазорного, — и это согласие, как ему казалось, не противоречило явившейся потребности ответить Булгаку по существу. Тогда, на участке, он сказал, что подвела кооперация — отключили поставщика, но это был не ответ, это была отговорка. Он спрашивал с Булгака, Булгак спрашивал с него, и, следовательно, он не имел права, подобно Булгаку, отделываться отговорками, как и вообще не имел права отделываться, а обязан был делать, показывать Булгаку пример. Но, ввязываясь в дело не свое, снабженческое, не превращался ли он в некую тень администратора-хозяйственника? Сборочный цех был на хорошем счету, Старшой — отличный инженер и администратор, и быть заместителем, помощником такого — немалая честь. Однако он, Маслыгин, не был ни заместителем Старшого, ни помощником — он только рисковал стать его придатком. Вот где крылась главная опасность, и вот чего он страшился: не превратиться бы в дублера!

Нужен был неспешный, обстоятельный анализ цеховой обстановки, но быстротекущие дни не оставляли времени для такого анализа.

Они, бывало, для житейских мелочей, для дружеских бесед — и то не оставляли времени.

Он предполагал зайти к Подлепичу домой, однако до середины недели так и не выбрался: писал статью в газету, готовил выступление для заводского партийно-хозяйственного актива и в пятницу с утра пошел к Подлепичу на участок.

Подлепича, между тем, в этой смене не было; сказали — во второй.

— Что передать? — насторожился Должиков. — Приятность? Неприятность? А то опять у Юрия негладко. Чепель в своем репертуаре. Тому подобное.

— Знаю, — сказал Маслыгин.

— С меня снимай стружку. Его уж не трогай.