Тайный советник вождя - Владимир Успенский

— Может, у них особо сложные семейные отношения?

— Все равно. Настоящая поэзия — это всегда обобщение. Симонов не прав по большому счету. Очень хорошо написано, а в отношении матери — червоточинка.

У меня не было оснований возражать. Поэзию Иосиф Виссарионович знал, разбирался в ней лучше меня, глубже понимая ее силу и красоту. Напомню, что в юности Сосо Джугашвили писал неплохие стихи, их печатали не только в Грузии, но и журналы, газеты в России, в Финляндии. Более того, классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе, оценив достоинства стихотворения «Утро», включил его в букварь «Деа Эна» («Родная речь»). Согласитесь, это и большая честь, и признание одаренности. После революции, занятый множеством дел, Сталин стихов не писал, но поэзия всегда оставалась предметом его повышенного внимания и забот, как, впрочем, и литература вообще. Тот же Константин Симонов после смерти Сталина повторял и печатно, и устно, что «по всем вопросам литературы, даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясавшую меня осведомленность».

Да, Иосиф Виссарионович находил время читать все существенное, что появлялось в печати. Только у него и у Жданова была тяга ко всем видам искусства. Андреев, к примеру, увлекался музыкой. Калинин — российской историей, но это была так сказать «узкая специализация». Широким кругозором обладали лишь приведенные выше руководители. Ну, а те, кто пришел после них, вообще ничего не читали, кроме речей, справок и сводок. Это касается Хрущева, Брежнева и прочих других. Зато охотно выносили свои фамилии на обложки толстых унылых томов — снотворников, сочиненных услужливыми помощниками.

Еще до войны Иосиф Виссарионович обратил внимание на новую, малоизвестную звезду, появившуюся в небе российской поэзии — на Александра Твардовского. Сколько было удивления в литературной среде, когда молодой парень, явившийся откуда-то из смоленской глубинки, стал вдруг орденоносцем. Завистники и злопыхатели распускали ядовитые слухи о том, что Твардовский, мол, из богатого хутора, семья его раскулачена, выслана, а он скрыл, затаился, пролез… Действительно, родственники поэта находились в местах отдаленных. Сталин, с которым согласовывали список награжденных, знал об этом. Ну и что? Стихи-то у Твардовского настоящие, чистые и светлые, как лесной ручей. Новый певец земли русской заслуживал внимания и поощрения.

Атака на Твардовского была отбита. Но сколько было еще потом выпадов против него, различных недоразумений. Общеизвестно, что лучшей книгой о войне прямо во время войны стала полюбившаяся народу «книга про бойца» — поэма Твардовского «Василий Теркин», каждая глава которой рождалась на фронте, впитывая в себя боль и радость, страх и мужество, тоску и юмор, лихой героизм и терпение будней — все, что бывает в бою. Самая, безусловно, правдивая поэма о солдате на войне, и к тому же «все понятно, все на русском языке». На превосходном, сочном и образном языке! Однако в этой самой читаемой, самой популярной поэтической книге высокое начальство усматривало большой недостаток, вызывавший подозрения и тревогу. В ней ничего не сказано было о вожде, о Верховном Главнокомандующем товарище Сталине. Будто и не существует человек, с именем которого, как утверждала пропаганда, всякий раз поднимались в атаку бойцы. Не нашлось места — случайно или сознательно?! Заметил ли это сам Сталин? Что думает по этому поводу, во что это выльется?!

Очень даже не глуп и самостоятелен был начальник Главного политического управления Красной Армии Александр Сергеевич Щербаков, но и его, оказывается, мучили сомнения по поводу «Теркина». И вот до чего досомневался. Попросил меня приехать к нему. На столе кипа свежих оттисков нового издания книги про бойца. Отдельно — глава «В наступлении». Предложил мне прочитать несколько страниц… И сейчас я вынужден привести большую цитату из названной главы, иначе трудно будет понять, из-за чего разгорелся сыр-бор.

Глядя в карту, генералТе часы свои достал,Хлопнул крышкой, точно дверкой,Поднял шапку, вытер пот…И дождался, слышит Теркин:— Взвод! За Родину! Вперед!..И хотя слова он эти —Клич у смерти на краю —Сотни раз читал в газетеИ не раз слыхал в бою, —В душу вновь они вступалиС одинаковою тойВластью правды и печали,Сладкой горечи святой,С тою силой неизменной,Что людей в огонь ведет,Что за все ответ священныйНа себя уже берет.— Взвод! За Родину! Вперед!..Лейтенант щеголеватый,Конник, спешенный в боях,По-мальчишески усатый,Весельчак, плясун, казак,Первым встал, стреляя с ходу,Побежал вперед со взводом,Обходя село с задов.

… … …

Только вдруг вперед подался,Оступился на бегу,Четкий след его прервалсяНа снегу…И нырнул он в снег, как в воду,Как мальчонка с лодки в вир.И пошло в цепи по взводу:— Ранен. Ранен командир!..Подбежали. И тогда-то —С тем и будет не забыт, —Он привстал:— Вперед, ребята!Я не ранен. Я — убит…Край села, сады, задворки —В двух шагах, в руках вот-вот.И увидел, понял Теркин,Что вести его черед.— Взвод! За Родину! Вперед!..

Подавляя волнение, вызванное столь правдиво показанным боевым эпизодом, я положил лист на стол. Щербаков, пытливо смотревший на меня сквозь очки, спросил:

— Впечатляет?

— Весьма.

— А ведь может быть еще правдивей, еще лучше.

— Куда больше-то?

— Обратите внимание, товарищ Лукашов, три раза подряд звучит команда: «Вперед!» Одними и теми же словами. Просто вызывающе. Диву даюсь, как автор не заметил. Или не хотел замечать? Ладно, лейтенант командует как учили, по-уставному. Но у рядового бойца мог вырваться другой клич: от души, от сердца. Так и бывает в жизни.

— По-всякому бывает, — ответил я, смекнув, куда клонит Щербаков.

— Вот именно, по-всякому, по-разному, — обрадовался Александр Сергеевич, приняв мои осторожные слова за поддержку. — Не помочь ли нам автору? — протянул он бумагу, которую дотоле держал в руке. Это был такой же оттиск, который прочитал я, только одно слово печатного текста было зачеркнуто, а над ним чернилами выведено другое. Получалось:

Край села, сады, задворкиВ двух шагах, в руках вот-вот.И увидел, понял Теркин,Что вести его черед.— Взвод! За Сталина! Вперед!

— Автор знает? — спросил я.

— Пока нет. Думаем, как поговорить с ним, на каком уровне.

— А надо ли вмешиваться?

— Для пользы дела. Для самого же Твардовского.

— А если он возмутится? Вы его под удар поставите.

— Не будет же он плевать против ветра.

— А может, он пишет отдельную главу или даже произведение о том, как люди идут в бой с именем Сталина и не хочет мельчить, разменивать важную тему?

— Кашу маслом не испортишь.

— Но если масла больше, чем каши, то аппетит пропадает.

— Вот и я о разумной пропорции, — вздохнул Щербаков. Провел ладонью по пухлой белой щеке, будто успокаивая зубную боль. Товарищ Лукашов, мне самому неудобно говорить по этому поводу с товарищем Сталиным. Не тот вопрос. Не могли бы вы выяснить его мнение?

— Не раскрывая карты? — улыбнулся я.

— Почему же, хороший повод пошутить: вот, мол, какая дилемма у начальника ГлавПУРа, куда бедняге податься…

— Приемлемый вариант. — Раз уж узелок завязался в столь высоких сферах, надо было скорее ликвидирован, его без неприятностей, без нервотрепки для талантливого поэта. Переживаний ему на фронте хватало.

У Сталина в то время окрепла привычка вечером, после обеда, посидеть в кресле минут десять, а то и полчаса (в зависимости от дел, от настроения). Не спеша выкурить пару трубок, помолчать в кругу соратников, разделивших недавнюю трапезу, или поговорить о чем-нибудь, давая разрядку и себе и им перед возвращением в кабинет, к серьезным заботам.

Этим временем я и воспользовался, с легким юмором поведав о литературных трудностях главного армейского политработника. Молотов, слушая, усмехался. Ворошилов вопросительно поглядывал на Сталина, пытаясь понять, как это воспринимает Иосиф Виссарионович. А тот помалкивал, блаженствуя в клубах табачного дыма. И лишь после того, как я закончил свое повествование, спросил:

— У товарища Твардовского какое звание?

— Майор.

— Николай Алексеевич, вы пошли бы с майором Твардовским в разведку?

— Нет.

— Почему?

— Не могу на равных с молодыми. Мне теперь в штабе сидеть, данные разведчиков анализировать.

— А вот товарищ Сталин пошел бы, — это он о себе. — Не в смысле выносливости, а в смысле надежности. Судя по всему, Твардовский человек искренний, он не заискивает, а значит, и не предаст, не подведет в бою… Ну, кто еще с нами в разведку, товарищи?