Тайный советник вождя - Владимир Успенский

— А вот товарищ Сталин пошел бы, — это он о себе. — Не в смысле выносливости, а в смысле надежности. Судя по всему, Твардовский человек искренний, он не заискивает, а значит, и не предаст, не подведет в бою… Ну, кто еще с нами в разведку, товарищи?

— Хоть сейчас, — сказал Ворошилов.

— Если ползком, перебежками, то не осилю, — отшутился Молотов. — Но ради тебя…

— Хорошенькая боевая компания для майора Твардовского, — я не удержался от шпильки.

— Ладно, раз Николай Алексеевич против, в разведку мы не пойдем, останемся в Кремле на своих постах, — сказал Иосиф Виссарионович. — И примем во внимание, что у каждого поэта свое виденье, свой подход. Один напрямик выражает свои чувства, в том числе по отношению ко мне:

А в те же дни на расстояньиЗа древней каменной стеной,Живет не человек — деянье,Поступок ростом в шар земной.

— Пастернак, — узнал Молотов.

— Верно, это Борис Пастернак нас возвысил или, лучше сказать, расширил до такого размера. А поэт Твардовский скромнее в оценках. Или, воспевая подвиг солдата, подвиг народа, тем самым воспевает и нас, руководителей. Вот что надо понять. Нельзя от птицы требовать, чтобы она пела не своим голосом. Петь перестанет. Указывать поэту, чтобы он писал о нас, я не могу, прав у меня таких нет. А указать начальнику Главного политического управления, чтобы он не вмешивался в творчество Твардовского, мы можем и даже обязаны. Николай Алексеевич, дайте, пожалуйста, чистую корректуру без художеств товарища Щербакова.

Взял оттиск, размашисто начертал под текстом свою фамилию и поставил дату.

У нас в России поэзию любят и знают, как нигде. Стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского и многих других поэтов известны всем от мала до велика и в деревне, и в городе. Издавались они огромными тиражами, немыслимыми в других странах, где основным читателем был и есть не народ, а элита, где интерес к литературе определяет не душевное тяготение, не высокая образованность, а мода, шараханье толпы. У нас же поэзия из категории сугубо личностной давно переросла в явление общественно-нравственное, политическое, даже государственное.

Особенно это ощущалось при Сталине, который, повторяю, внимательно следил за литературной жизнью, воспринимая не только факты, но и направления, оттенки творчества, по мере возможности влияя на литературный процесс, руководствуясь в своих оценках двумя основными критериями: уровнем мастерства и пользой, приносимой стране тем или иным произведением. Помню его реакцию на стихотворение, промелькнувшее в дни войны в одном из журналов. Там были такие строчки:

Сейчас не время колыбелей,Но время траурных гробов.

— Это очень нехороший человек написал. Это глупый человек написал. Если не будет колыбелей, не будет вообще ничего. Надо поставить этого сочинителя на самую низкую должность, чтобы ни на кого не влиял, не приносил вреда. Наша партия позаботится о том, чтобы колыбелей было как можно больше. Всегда и по всей стране.

Сталин был прав хотя бы уж потому, что именно в военное лихолетье, очерствлявшее души, ломавшее нестойких, особенно нужны были стихи добрые, сердечные, сильные — укреплявшие веру в успех, в победу, в будущее России. Показательно: резко возрос тогда интерес к творчеству Сергея Есенина. Было в его произведениях нечто тонкое, неуловимое, волнующее, прочно скреплявшее людей с родимой землей, и эти незримые связующие нити не способен был разорвать никакой враг, даже сама смерть.

Есенина любили еще при жизни, его читали, несмотря на притеснения и гонения, которые обрушивали на поэта те, кому чужд, ненавистен был русский дух, российское самосознание. По поводу смерти Есенина троцкисты, устами своего вождя, твердили:

«Поэт погиб потому, что был не сроден революции». Вот только о какой, о чьей революции шла речь?

Иосиф Виссарионович относился к Есенину с благосклонным равнодушием, посмеиваясь над его разного рода прижизненными чудачествами, в том числе и творческими. Над известной строчкой Есенина «задрав штаны, бежать за комсомолом», раздражавшей слишком уж рьяных партийцев, шутил: «Если хочется, пусть бегает хоть с голым задом, только не по людным улицам, чтобы детей не пугать». Стихи Есенина считал слишком уж национальными, не до всех доходящими. С удовольствием читал только «Анну Снегину». Однако распространению произведений Есенина не препятствовал, скорее даже содействовал.

У меня на полке стоят книги поэта разных лет. Их немало. В 1926–1927 годах было осуществлено четырехтомное издание его сочинений. Сборники стихов выходили в 1931 и 1934 годах. Особенно интересен, пожалуй, большой сборник в четыреста с лишним страниц, появившийся незадолго до войны, в 1940 году. Солдаты-книголюбы хранили его на фронте в вещевых мешках вместе с нехитрым скарбом, с письмами от родных.

Следующий сборник Есенина, по вполне понятным причинам, появился только в 1944 году. Зато сразу после победы, в 1946 году, было выпущено «Избранное» — плотная книга почти в пятьсот страниц. И так далее. Привожу эти сведения не только для того, чтобы подтвердить, какой популярностью пользовался поэт, но еще и для того, чтобы опровергнуть домыслы черных хулителей, утверждающих, что при Сталине якобы Есенин был запрещен, а военнослужащих, читавших крамольного сочинителя, отправляли прямой наводкой в штрафные батальоны… Ну, профессиональных лгунов не исправишь, а тем, кто ошибается, один совет: прежде, чем бухать в колокола, заглянули бы в святцы.

Начальник охраны Власик и очередной комендант Кремля знали: если Сталин поздно вечером или ночью один выходит на прогулку, значит, надо заранее отпереть дверь Успенского собора и частично осветить его изнутри. Обычно в таких случаях Сталин пересекал несколько раз Тайницкий сад и возвращался не в рабочий кабинет, а прямо на квартиру. Но иногда сворачивал в собор и оставался там минут пятнадцать, а то и полчаса. Что он делал: молился? каялся? размышлял? На этот вопрос невозможно ответить: ни Власик, ни я, и никто другой никогда не заходили в собор вместе с Иосифом Виссарионовичем. Да никому и неизвестно было об этом, кроме нескольких избранных лиц, умевших молчать. Может, он просто молодость семинаристскую вспоминал или глубоко веровавшую маму свою — Екатерину Георгиевну Джугашвили. До войны такие посещения случались редко, а с лета сорок второго года все чаще.

В брежневские времена появились воспоминатели, которые изустно и письменно делятся своими впечатлениями о встречах с вождем. Уже и стандарты выработались. Охотно рассказывают, как по праздникам после застолья в «Блинах» Семен Михайлович Буденный разворачивал меха баяна, заводил песню, а присутствовавшие члены Политбюро, наркомы, генералы и сам товарищ Сталин дружно подхватывали. Песни, конечно, были революционные, военно-походные, популярные. Подчеркивалась близость нашего руководства к народу, приверженность к простой музыке (баян — это не виолончель, не скрипка). Ну и репертуар соответствующий. От «Вихрей враждебных» до бродяги, бежавшего с Сахалина. Всякое, конечно, бывало. Я сам с удовольствием подпевал, когда начинали «По долинам и по взгорьям», «Три танкиста», «Катюшу», «Хороша страна Болгария». Слова всем известные, мелодия красивая, пелось легко, приятно. Однако бывало и нечто другое, о чем воспоминатели или не знают, или почему-то умалчивают.

В просторной столовой на первом этаже Ближней дачи стояло очень даже приличное пианино. Пользовались им редко. На моей памяти — только Жданов, особенно когда в конце войны переехал из Ленинграда в Москву. Подсаживался к инструменту, если на обеде (а это часов в десять вечера) присутствовали лишь давние друзья-приятели. Пустячками Андрей Александрович не баловал, только классика, только серьезная музыка, в том числе и церковная.

Задавал тон маленькому, но уникальному по составу и хорошо спевшемуся хору, все участники которого в разное время прошли одну и ту же строгую школу, освоили один и тот же репертуар: были церковными певчими.

Когда-то в Луганске регент церковного хора несколько лет основательно поработал с молодым Климом Ворошиловым, развивая заложенный от природы дар. Не стал бы Климент Ефремович революционером, — пошел бы в артисты: это он сам говорил. Неплохой слух имел Молотов (его брат, кстати, был композитором), в детстве и юности игравший на скрипке. Ну, а Иосиф Виссарионович в своеобразном хоре скромно держался на вторых ролях: бывший семинарист знал и помнил все церковные песнопения, однако голос имел глуховатый, несильный. Вот и пришлось довольствоваться амплуа не заводилы, а подпевалы, но ведь это тоже надо уметь. Удовольствие получали все трое. И немногочисленные слушатели тоже. Сталину особенно нравилось петь «Да исправится молитва моя» — ее исполняли при каждой встрече у пианино. Очень профессионально, я бы даже сказал, очень душевно, проникновенно звучало «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…».