Совьетика - Ирина Маленко

– Я не храплю по ночам? – озабоченно спросил Ойшин.

– Храпишь, да еще как!- не выдержала я.

– Ну извини… Но между прочим, ты тоже!- парировал он.

****

…В самолете на Кюрасао я никак не могла расслабиться. Не только потому, что я летела с фальшивым паспортом и уродливой прической на голове в самое логово врага в качестве неофициального наблюдателя от объединенных наций. Меня волновало еще и то, каким предстанет передо мной мой любимый остров, который я не видела столько лет.

В последний раз я сталкивалась с yu di Korsou … в североирландской тюрьме. В той самой, где я познакомилась с Колей и Борисом.

Но Эмилио находился за решеткой не превентивно – он был наркокурьером. Я много слышала о таких, как он – о бедняках с Кюрасао, которые взяли в долг денег у какого-нибудь громилы и теперь таким способом вынуждены этот долг отдавать. Но столкнулась лицом к лицу впервые. На Кюрасао их называют «mula» – мул. Помню, как особенно меня расстроил рассказ о молодом антильском парне-студенте, который тоже вот так влез в долги и поехал из Голландии к себе домой с кокаиновыми шариками в желудке. Его нашли мертвым на дороге на Кюрасао – один из шариков лопнул… Даже его родители не знали о том, что он в это время находился на родном острове – они были уверены, что он ходит себе на занятия в далекой Голландии…

Эмилио был пожилым уже человеком, наверно, дедушкой в своей обыденной жизни.Очень темнокожим, с боксерской комплекцией и с добрыми огромными глазами. И хотя то, что он сделал, было на 100% злом, с какой стороны ни смотри, и он сам был виноват в том, что попал за решетку, мне все равно помимо моей воли было его жалко.

Чем больше я его слушала – например, рассказы о том, как североирландские охранники месяцами отказывались поменять ему, страдающему радикулитом, матрас, а его белому соседу поменяли в тот же день – тем непереносимее для меня становилось выполнять эту работу. Потому что кто-то, а уж я-то хорошо знала тамошние средневековые нравы и хорошо понимала, что он не врет и не преувеличивает.

– Я просто хочу, чтобы они мне сказали, почему это они так сделали!- жаловался он, – Почему не разрешили мне даже встретиться с директором тюрьмы, как будто я и не человек.

Я только вздохнула:

– Вот чего-чего, а на это даже не надейтесь. Не то, что не скажут – никогда даже не признаются, что они это сделали. Жалуйтесь адвокату, пусть он пишет омбудсману.

То, что мне было жалко Эмилио, не значит, что я оправдываю его поступок – просто я сидела рядом с ним в суде, переводила ему то, что говорил судья и думала: вот жил бы этот дедушка в Советском Союзе или на Кубе, и не было бы у него никакой нужды выживать и зарабатывать себе на жизнь такими способами. К сведению всех негодующих праведников: пособия на Кюрасао мизерные, а вода и электричество – одни из самых дорогих в мире…

О суде я знаю не очень много, потому что в нашей семье не было ни подсудимых, ни жертв преступлений. Но до войны моя бабушка работала в советском суде -народным заседателем. Судьи в СССР (равно как и их помощники) избирались на всеобщих выборах, чтобы не попадали в зависимость, чтобы не было причин для коррупции. Но главное – в СССР велась большая работа, была целая система профилактики правонарушений.

Мама рассказывала мне, что уже через пару лет после окончания Великой отечественной войны в СССР не стало бродяжничества, дети-сироты все были помещены в детские дома, в Москве был ликвидирован бандитизм, году к 1955-му практически прекратились уличные кражи в малых и средних городах…. Я уже говорила про институт участковых милиционеров, который я еще застала. Участковый милиционер знал всех жителей на своем участке, знал, у кого семейные проблемы; кто вернулся из заключения; знал, если кто-то уклонялся от общественно-полезного труда (к матерям-домохозяйкам это, естественно, не относилось); знал, кто выпивает; знал, если где-то варят самогонку и в каких домах собираются картежники (игры на деньги не разрешались) – и ко всему этому принимал меры, чтобы ситуация не вышла из-под контроля. При отделениях милиции были обязательно детские комнаты, в которых на учете состояли неблагополучные подростки. Считалось большим позором, если кого-то брали туда на учет (к счастью, таких было совсем немного). В своей работе инспектора по делам несовершеннолетних опирались на комсомольский и пионерский актив школ своего района. Детей старались занять после школы, чтобы им не приходило в голову заниматься глупостями – для них были бесплатные кружки во дворцах пионеров и клубах, специальные сеансы в кинотеатрах, особенно во время каникул, бесплатные группы продленного дня в школах – для тех, у кого при работающих родителях не было бабушек с дедушками… Над школами шефствовали рабочие с заводов и фабрик, устраивавшие для ребят разные экскурсии. (Некоторых из ребят, пошедших после окончания школы работать на завод, этот завод посылал потом учиться в вуз- с заводской стипендией, которая была выше обычной государственной…)

На улицах в мамино время еще стояли постовые-регулировщики. Для послевоенных детей они были друзьями. «Был у нас один постовой – дядя Коля,»- рассказывала мне мама, – «Стоял на посту возле районной больницы, мы с подружкой-первоклассницей гуляли около его поста, он нам рассказывал о фронте, о своей жизни до войны и еще всякие интересные истории. Вспоминая его – высокого, статного, интеллигентного, – с такой обидой слышишь уголовное словечко «менты»!

За малые правонарушения людей не судили, т.к. их брал на поруки трудовой коллектив.

Для перевоспитания правонарушителей на предприятиях существовали товарищеские суды. Например, мама еще рассказывала мне, чтов 60е годы на нашей городской баянной фабрике в одном из цехов было заседание товарищеского суда: обсуждали хулиганский поступок одного рабочего, совершенный им в районной библиотеке: он бросил на пол несколько книг. Суд постановил обязать рабочего принести извинения работникам библиотеки, взять его бригадой на поруки и вести с ним воспитательную работу – пока он не исправится. И ведь исправился!

Настоящие преступники же были исключением именно потому, что у людей не было необходимости становиться на преступный путь и потому, что у большинства была совесть, были понятия о том, “что такое хорошо и что такое плохо», а не лишь из-за одного только страха перед наказанием. Вон в Америке и смертная казнь есть, а преступность все растет. И на религии там столько помешанных – и в переносном и даже в прямом смысле, а толку чуть. Это сейчас нам пытаются внушить, что для того, чтобы не было такого уровня преступности, необходима зачем-то религия, а ведь религия основана именно на страхе перед боженькиным наказанием, а не на осознании того, что просто перестанешь себя самого уважать если допустишь определенные поступки.

Когда герой Льва Лещенко – советский милиционер – поет:

“Он меня вовек не победит,

Не уйдет, хоть будет ночь темным-темна,

Потому что он один, всегда один,

А со мною – вся моя страна!» – это именно так и было.

Это именно так и было – «если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…». Именно лишь «кто-то» и именно всего «кое-где» и именно только «порой»…

По-моему, унизительно для взрослого порядочного человека вести себя хорошо только из страха, как маленькому: хороший приступ совести у нормального человека страшнее любого адского огня. Я не буду бросать бумажки на улице мимо урны или рисовать на стенках граффити или воровать не потому, что боюсь «не попасть в рай». Потому что если я это сделаю, то перестану уважать саму себя. Потому что я не испытываю ни нужды, ни чувства желания это делать.

…– Дамы и господа! Через 20 минут наш самолет приземлится в аэропорту Хато, – приветливо сообщила стюардесса.

И еще через несколько минут под крылом самолета показались такие родные, такие знакомые красные скалы – Тера Кора. Mi dushi Korsou , куда я столько лет еще надеялась приехать. Хотя и не совсем в таком качестве, как сейчас….

Глава 25. Быка за рога.

“Чудо-остров, чудо-остров,

Жить на нем легко и просто,

Жить на нем легко и просто,

Чунга-чанга.

Наше счастье – постоянно

Жуй кокосы, ешь бананы,

Жуй кокосы, ешь бананы,

Чунга-чанга.»

Когда дверь самолета распахнулась, и мы вышли наружу, я заметила, как Ойшин, хватанув горячего, влажного кюрасаоского воздуха, схватился было рукой за грудь: как когда-то, 16 лет назад и я, он не ожидал, что здесь окажется так жарко.

– Ничего, ничего, сейчас привыкнешь, Алан, – сказала я ему. Но Ойшин продолжал хватать губами воздух – словно рыба вытащенная из воды. Только он, наоборот, тонул в этой вязкой, липкой жаре. Я поспешила завести его в здание аэропорта – там работали кондиционеры.

– Здесь что, всегда так? – тихонько спросил Ойшин, вытирая со лба струйки пота.