Лабиринт - Яэко Ногами

не сходила с ее губ,— она уже видела, как смешно болтает ножками и ручками ее малыш, подброшенный в воздух сильными руками отца.

Впереди на склоне виднелась сосновая роща. Дома кончались, и там, где начинались поля и огороды, засаженные редькой, дорога превращалась в горную тропинку, усыпанную мелкими камешками, тропинка эта тянулась до самого кладбища. Когда поднимешься по ней, можно петь во весь голос до тех пор, пока из-за угла за сеткой, огораживающей птичник, не покажется крытый соломой домик арендатора — дедушки Гэна, высокий журавль колодца и дикое персиковое дерево, к которому привязана коза. Все равно песни никто не услышит, домов здесь нет. Однако голос Марико становился все тише и тише. Она пела «Аве Мария». Школьницы пели ее просто так, без всякого чувства и бездумно, но теперь для Марико это была самая горячая молитва. Бесхитростная и верующая Марико не испытывала ни малейшего стеснения или страха, напевая ее как колыбельную песню.

В этот же самый день в Токио отмечалась третья годовщина со дня смерти Инао Кунихико и Тацуэ. Хотя и было объявлено, что в связи с трудностями военного времени будет устроена только простая церемония, тем не менее блюда, поданные за обедом в Доме собраний Восточной Азии, казалось, появились из какого-то иного мира, не знающего карточной системы. Однако гости за обедом ни на минуту не забывали об опасности, которая в любой момент может заставить их бросить ножи и вилки и бежать в убежище.

Женщины перед разъездом собрались в гардеробной, где им надо было переодеться) поверх парадных кимоно они надевали брюки и капюшоны военного времени, церемонно беседуя друг с другом!

— Как сегодня все было вкусно! И все так хорошо прошло!

— Да, очень. А я так боялась, как бы чего не случилось.

Разумеется, речь шла не о погоде. Не прошло и недели с тех пор, как районы Токно — Канда и Нихонбаси бомбили с самолетов Б-29 среди бела дня. Сигналы тревоги раздавались по всему городу.

— Госпожа Ато, разрешите я подвезу вас! — предложила Мацуко Масуи и поспешно начала спускаться по лестнице вместе с другими, направляясь к двери. Теперь пользование автомобилями было ограничено, и шевроле семьи Ато стоял в гараже.

— Ну вот, спасибо вам!—проговорила Миоко, опустившись на сиденье рядом с Мацуко и вытягивая свои стройные ноги.

Она тут же пожаловалась, что владельцы таксомоторных гаражей не принимают заказы на такси, если их не задобришь. Теперь везде и во всем одни ограничения!

— Да, и когда думаешь, что нашей Таттян нет в живых, иной раз кажется, что ей, пожалуй, повезло больше, чем нам. Уж она-то прожила всю жизнь, не зная ни ограничений, ни воздушных налетов. И Кунихико очень заботился о ней. Так счастливо она и жила до самой смерти и глаза закрыла вместе с мужем. А чью бы еще годовщину по нынешним временам могли отметить так, как сегодня?

— Да, вы совершенно правы. Однако госпожа Таруми, по-видимому, все еще переживает свое горе. У нее такой скорбный вид. Здорова ли она?

—- Да, да. Кажется, здорова.— Мацуко прикусила свои толстые губы. Ей явно хотелось сказать что-то еще.

Пожалуй, только одна Мацуко и знала, почему Кимико выглядит такой печальной по сравнению с Дзютой Таруми, который вместе с главой дома Инао исполнял обязанности хозяина на сегодняшнем приеме. Гости видели, что он в хорошем настроении, хотя падение кабинета Тодзё его несомненно должно было огорчить. Новость, которая не давала покоя Мацуко, она узнала-всего лишь два дня назад. Она от всей души сочувствовала Кимико, та сама рассказала ей все по секрету, но для Мацуко этот секрет был чем-то вроде вкусной спелой дыни, ее не разрешили есть, но не съесть было невозможно. Мацуко не была злой. Просто она относилась к тем женщинам, для которых болтовня является чисто физиологической потребностью, они не могут успокоиться до тех пор, пока не расскажут кому-нибудь то, что им известно. А тут еще рядом о ней сидит Миоко, так как же не вонзить нож в спелую душистую дыню и не угостить приятельницу?

— Ну, поскольку вы до сих пор никогда от меня ничего не скрывали, я тоже не хочу делать вид, что не знаю, почему так печальна Кимико, ведь мне кое-что известно.

Сделав такое вступление, Мацуко рассказала о том, что любовные похождения Таруми, которые он до сих пор ис-кусно скрывал, обнаружились, когда началась эвакуация,; Оказалось, что у него есть содержанка, от которой у него дочь и сын. Когда началась эвакуация, Таруми быстро отправил всех троих: и мать и детей — в глухую деревушку на берегу моря в Синано. Там он арендовал небольшой особняк, построенный еще предком нынешнего владельца. Поселив их там, он обставил дом как полагается, даже купил пианино. Семья привезла с собой служанок, и все в деревне считали, что и в самом деле прибыли жена и дети Таруми, А ему это было на руку. Таким образом этот спектакль, в котором принимали участие и преданный Таруми депутат парламента — он родом из этих мест,— и его секретарь Хагивара, шел без сучка, без задоринки, пока наконец все не открылось из-за одного нелепого случая. Сестра хозяина дома, арендованного Таруми, была замужем за чиновником и жила в Токио. Отправляясь в деревню к родным за продуктами, она сочла своим долгом зайти к господину Таруми и осведомиться, не будет ли каких-либо поручений к его супруге, находящейся в эвакуации. Эта жена мелкого чиновника ждала в приемной, полная любопытства и тщеславия, оттого, что она вошла в дом бывшего министра. Но вместо Таруми к ней вышла его законная супруга.

— И до чего же умна и тактична Кимико! — восхищалась Мацуко.— Не выразив ни малейшего удивления, она подробно расспросила, как живется семье в деревне, а потом собрала и вручила для передачи посылку: мыло, консервы и тому подобное.

— Просто невероятно! —воскликнула госпожа Ато.

— Да, но поймите, ведь, если бы раскрылось, что в Синано не настоящая жена, это бросило бы тень на репутацию господина Таруми. Плача, Кимико говорила мне, что она думала тогда лишь о добром имени мужа, это дало ей силы сдержать себя и не высказать того, что у нее кипело в сердце. А Таруми, что бы вы думали? Только хмыкнул и произнес: «Да?» Если бы он хоть попросил прощенья, раскаялся, сказал, что поступил плохо,— еще можно бы примириться. А то он просто делает вид,