Послания - Бахыт Кенжеев

«То нахмурившись свысока, то ненароком всхлипывая, предчувствуя землю эту…»

То нахмурившись свысока, то ненароком всхлипывая,предчувствуя землю эту,я – чего лукавить! – хотел бы ещё пожить,пошуметь, погулять по свету,потому-то дождливыми вечерами, настоя зверобоя приняв,как водится,с неиссякшей жадной надеждою к утомлённой просьбамиБогородицеобращаюсь прискорбно – виноват, дескать,прости-помилуй, и всё такое.Подари мне, заюшка, сколько можешь, воли,а захлебнусь – немножко покоя.

Хорошо перед сном, смеясь, полистать Чернышевскогоили Шишкова,разогнать облака, обнажить небосвод, переосмыслитьлик его окаянный.Распустивши светлые волосы, поднимись, пречистая дева,со дна морского,чтобы грешника отпоить небогатой смесью пустырникас валерьяной.Хороша дотошная наша жизнь, средоточие виноватой любви,непокорности и позора,лишь бы только не шил мне мокрого дела беспощадныйначальник хора.

«Состязаться ли дуньке с Европой…»

Состязаться ли дуньке с Европой,даже если не гонят взашей?Запасной сарафанчик заштопай,молодые карманы зашей.Слышишь – бедную Галлию губят,неподкупному карлику льстят,благородные головы рубят —обожжённые щепки летяти теряются в автомобильныхпробках, в ловчих колодцах очейголубиных. До луврских ткачейи до их гобеленов обильных —что им, звёздам Прованса, холмамобнажённым, где римский романзавершается? И – не свобода лиесть первейшая ценность? О да!Но её одурманили, продали.В коммунальном стакане водаподземельная пузырится.Дождь – каштановый, устричный – льётв Фонтенбло. Обнищавшая птица(скажем, сыч) воровато клюётбеспризорные зёрна. Пшеничные?Нет, ячменные. Видимо, личнаяне сложилась, да и подобрать лирифму к милостыне? Чёрное платьетоже вымокло, солнцу назло.Нелегко. И тепло. И светло.

«От картин современных горчит в глазах, а от музыки клонит в сон…»

От картин современных горчит в глазах,а от музыки клонит в сон,а перед сном, братом известно чего,под окном опавшие листья (рябины? клёна?)в лубяной собирают короб. Всяк виноватперед всяким, особенно если онне способен любить или быть любимым.Стакан гранёный, орех калёный,

у постели больного бородатый, важный шаманв белотканой ризес выдолбленным хрустальным посохом,полным незамерзающей ртутью,на одном из трёх надгробных камней читает протяжное:«Кажется, это кризис»,доброму молодцу на кривом жеребце,застывшему на перепутье.

Как заметил один растлитель,с прибаутками приобретая путевку в ад,любая хворь приближает к предбаннику вечности(там на крюках окалина,там мелкие капли напрасного дихлофосана мокрицах и пауках, там спятвповалку и не видят даже ночных кошмаров).Надо ковать железо, пока оно

светится и не ржавеет, пока наковальня крепка —но молот, пожалуй, сталнеподъёмен. Даже гвоздя завалящего не выходит,даже ножа, не говоря о,скажем, добротной подкове или узком копье.Остывающий мой металл,мой беспомощный коновал, для чего мы так судорожно и упрямо

то распеваем псалмы, поворотясь кровоточащей спиноюк нехитрым глазамврага, то на песке синайском вечнозелёной веткойкресты и свастики чертим —неужели затем, чтобы налобном месте чужие дети кричали: «Ага!Афанасий Дементьевич, что ж получается?Значит, ты тоже смертен?»

«Когда с сомнением и стыдом…»

Когда с сомнением и стыдомты воротишься в отчий дом,сдаваясь нехотя на милостьминувшего, мой бренный друг, —очнёшься, осознавши вдруг,что всё не просто изменилось,

а – навсегда. И сам нальёшьза первый снег, за первый дождьпоникших зим, погибших вёсен,истлевших осеней. Онине повторятся, извини,лосинам не воскреснуть в лося.

Младенец учится ходить —и падает, и плачет. Сытьсобачья, травяной мешок ли —а что хохочем за столоми песни старые поём —пройдёт и это. Как промокли

шатающиеся у окна,как незабвенна и страшнавесна, как сумерки лиловы!Прошедшего, к несчастью, нет —оно лишь привидение, бред,придумка Юрия Петухов а.

И всё-таки – вдвоём, втроёмвступить в зацветший водоём,где заливается соловьемнеповторимый Паваротти —и мы, как на поминках, пьём,за то, как мир бесповоротен.

«Если мне и дано успокоиться…»

Если мне и дано успокоиться —сами знаете, где и когда.«Перемелется», «Хочется-колется»,«Постарайся», «Не стоит труда».В измерении, где одинаковаречь борца и бездомного, гдестынет время хромого Иакова,растворяясь в небесной воде,ещё плещется зыбкая истина,только приступ сердечный настигчайку в небе… La bella è triste. Наокеан, на цикаду в горстимесяц льёт беспилотный, опаловыйсвет, такой же густой, как вчера.Сколько этот орех ни раскалывай —не отыщешь, не схватишь ядра…И шумят под луною развалины,пахнет маслом сандаловым, в дарпринесённым. «Как ты опечалена». —«А чего ты ещё ожидал?» —«Не сердись». Мне и впрямь одиноко,как бывает в бесплодном трудене пророку – потомку пророка,не планете – замёрзшей звезде…

«Когда кажется слишком жёсткой кровать, и будильник сломался, или…»

Когда кажется слишком жёсткой кровать,и будильник сломался, или вдруг наручные начали отставать(а раньше всегда спешили),и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки,а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки(встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!) жалкоепрошлое – бей тревогу.Всё это значит, что ты постарел, что, выражаясь строго,виноват (и не в силах уснуть) перед Богом – Бог с ним,но и передсамим собой – и пора навостряться в путь, в которыйникто не верит.

Всё это значит, что мир обогнал тебя, что в озябшейсухой ладонине аммонал, а веронал, что вряд ли улыбчивыйангел тронет тебя за плечо в мартовской тишине ночной,чтобы в восторгебеспричинном взглянуть за окно, где привкуслимонной коркив морозном небе, арабская вязь, и планеты бессонные,сторожевыепроповедуют липам и тополям, смеясь, искусство жизнивпервые.А ещё это значит, что циферблат – не лицо, а лишь круг —ну о чём ты подумал? – ада.И на стрелки уставясь, переводя их назад, ни о чём егоне проси. Не надо.

«Каждое солнце – атом, но и каждое сердце – стон…»

Каждое солнце – атом, но и каждое сердце – стон.И поэтому черномраморным вечером, на излёте хмеля,наступает время – вздрагивая, холодея, – размышлять о том,что происходит на самом делепосле дня рождения (развеялся и погасзвон стаканов). Царь творенья, кряхтя, на четвереньках ловитнастырную крысу. То есть время фантомных зачатий, часто незваных мучений совести, то ускользнувшей в небытиелюбови.Тихо. Только полено сосновое в печке взрывается и трещит.Хорошо говорить с огнём – вероятно, честнее этого другане бывает. Что с тобою, провидец? Зачем твой сыромятный щитс головой Горгоны отброшен в паучий угол?Наступает время сбора камней, из которых я каждый взвешу,время замеса глины для табличек, каждая из которых могла бырассказать, как Энкиду, прикасаясь к руке Гильгамеша,рыдал: «Не рубил я горного кедра, не умертвлял я Хумбабу»,время вступать в неосвящённый храм, где – недостойны,случайны —сумерки жизни плещут неявным пламенем (а шторы давнозакрыты),исполненным нечитаемой и заиндевевшей тайны,как грошовый брелок для ключей из письменного гранита.

«Когда зима, что мироносица…»

Когда зима, что мироносица,над потемневшею рекоюсклонясь, очки на переносицепоправит мёртвою рукою,

и зашатается, как пьяницазаблудший по дороге к дому,и улыбнётся, и приглянетсясамоубийце молодому —

оглядываясь на заколоченныйочаг, на чаек взлёт отчаянный,чем ты живёшь, мой друг отсроченный,что шепчешь женщине печальной?

То восклицаешь «Что я делаю!»,то чушь восторженную мелешь —и вдруг целуешь землю белую,и вздрагиваешь, и немеешь,

припомнив время обречённое,несущееся по спирали,когда носили вдовы чёрноеи к небу руки простирали.

«Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен…»

Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен.Так беспокойная жизнь затянулась, что и её говорок усталыйстал неразборчив, сбивчив, словно ссора межнезадачливым мужеми удручённой женою. Разрастаются в небесах кристаллы

окаменевшей и океанской. К концу десятого месяцаримского года, когда католики празднуют РождествоИскупителя, где-то в Заволжье по степным дорогам носится,беситсябесприютная вьюга, и за восемь шагов не различишь ничего,и ничего не захватишь, не увезёшь с собою,кроме замёрзших болотныхогоньков, кроме льда, без зазоров покрывающегобесплотные сводывоображаемой тверди, кроме хрупкой любви.Всякое слово – отдыхи отдушина. Где-то в метели трудится, то есть молчит,белобородый

Санта-Клаус, детский, незлой человек, для порядкапохлёстывая говорящегосеверного оленя, только не знаю, звенит ли под расписной дугойсеребряный колокольчик, потому что он разбудил бызимующих ящерици земноводных, да и утомлённых ёлкою сорванцов-баптистов.Другой

бы на его месте… «Прочитай молитву». – «В царствостепного волка

и безрассудной метели возьми меня». Вмёрз ли ночной паромв береговой припай? Снежная моль за окном ищет шерстии шёлка,перед тем как растаять, просверкав под уличным фонарём.

«Прижми чужую хризантему…»