Послания - Бахыт Кенжеев

«Ничего не исправить, висков не сдавить…»

«Ничего не исправить, висков не сдавить,и душой опрокинутой не покривить —затерявшись иглою в стогу,я уже никого не смогу удивить,никого поразить не смогу,я уже не смогу поразить никого,я несчастное, конченое существо,мне и в пять утра – не до сна.И не спрашивай, что я имею в виду —не огонь, не прогулки по тонкому льду,не любовь (что такое она?)».

«Здесь закроем кавычки. Брось душу травить.Наливай-ка по третьей, попробуем вытьпо-другому, иному совсем.Помнишь кассу у Галича? Щёлк да щёлк.То ли серый волк, то ли вороний волк —он обходится без лексем.Он блуждает средь пуль и стальных ежей,без предлогов-склонений, без падежей,он молчит по дороге в морг.Но при жизни лоснилась жаркая шерсть,и не знал он слова „смерть“ или „персть“,что ему Москва и Нью-Йорк?»

«Так нальём по четвёртой, хоть это и однообразный и выработанный ход.Латинянин, начни с яйца,до рассветной зари рассуждай взахлёбо достоинствах (выяснить главное чтоб)малосольного огурца». —«Я хочу в Венецию». – «Ну и что?Я вот с радостью выиграл бы в лототысяч восемь». – «Рублей?» – «А хрен!» —«Ну давай по пятой. Подумай сам —там вода тоскует по небесам,и пространство, как время, крен

даёт в сторону пропасти». – «Не скажи.Сколько время нищее ни кружи,как сизарь над площадью эс-вэ Марка,будет знак ему: „не кормите птиц“.Не переступайте выщербленных границмежду хлябью и твердью». – «Жалко». —«А теперь пора. По шестой?» – «Давай».Каравай пшеничный мой, каравай,выбирай же – лезвие или обух.Как же, горестный Господи, жизнь легка.Словно свет, как перевранная строкабез кавычек и круглых скобок.

«Проскрипев полвека, что сущий олух, в следующей, ей-ей…»

Проскрипев полвека, что сущий олух, в следующей, ей-ей,непременно стану я маг, астролог и заклинатель змей.И очередному чуду на древнем сказав «Шалом»,без лишних слёз позабуду естественный свой диплом.Да-да-да, на другой планете, которую Сологубвоспевал декадентским ямбом, безбожник и однолюб,где жабы и мыши – братья, где страшный суд не проспать,где Е – не mc2, и дважды четыре – не пять.

Как хороши законы природы. Да, вода тяжелее льда.Да, темны гробовые своды. Да, сегодня – или никогда.Сколько в Пандорин ящик помещается светлых бед —летающих, говорящих, не ведающих, что в ответпрошептать на твои протесты! Тьма египетская. Вещейбольше нет – лишь не слишком лестный, грубый контур.Где эта щель,сквозь которую свет сочится? Под дверью? Нет ни шиша.Так развивается, плачет, двоится дева сонная, то есть душа.

Вот, сынок, погляди на пьяного. Тоже был порядочный спецпо строительству мира заново, разбиватель женских сердец.Открывал запретные двери, травы смешивал, мантры пел.Жертва жалкого суеверия, сбился, выгорел, докипел.Так значит, всё случайно? Ни радоваться, ни рыдатьне стоит? Нет, данной тайны с налёту не разгадать.Бытие – лишь малая толика великого замысла. Жаль,что он нам неведом. Но алкоголикам и пророкам —не подражай.

Я ли, знающий жизнь по книжкам, испугаюсьпризнаться в том,что за эти годы не слишком мне везло с моим волшебством?Голос, голос мой – визг алмаза по стеклу.Но, сверчком звеня,«Подожди до другого раза», – уговаривает меняголос другой, пахнущий йодом, грубой солью,морской травой,тем сырьём, из которого создан жар сердечный и Бог живой,ночь по-новому, дар по-старому, – и, безрукая, за окномходит ихтия с глазами-фарами, шевеля двойным плавником.

«Побледнели ртутные фонари, шелестит предутренняя пороша…»

Побледнели ртутные фонари, шелестит предутренняя пороша,изо рта у прохожего, словно душа, вылетает солоноватый пар.Что ж ты передо мною, бессонница, деревенская книгоноша,раскладываешь свой небесный, запылившийся свой товар?Весь твой ассортимент я давно изучил от корки до корки,а перечитывать нет ни сил, ни охоты, тем более что очкипомутнели от времени. Зимний мир, праздный пир,дальнозоркийвзгляд Ориона в тёмные окна! В конце последней строкипускай стоит многоточие, я не против, только в начале —обязательно – первый снег на Пречистенке, первыйнадсадный крикноворождённого, первые листья на тополе, первые – что? —печали?Нет, не эти зверки мохнатые, Иисусе, к ним я слишком привык.Убран ли стол яств, как положено? Покрыты ли лакомцарапины?Сверкает ли нож золингенской стали с ручкоюиз моржовой кости?Ах, как хочется жить, делать глупости, танцеватьпод Алёну Апину —даже зная, что час неурочный, кто умер, а кто разъехался,и никакие гостине вломятся в дом, хохоча, размахивая бутылкамии тюльпанами,спрятанными от мороза в сто бумажных одёжек, в сто газетс безумными новостями. Помнишь – дыша туманами,тихо пройдя меж пьяными?

В назидание юношам можно считать, что вообще-тонадежды нет,отчего же она так упорно возникает из праха,и трепещет снова и снова,и в архивах у Господа Бога ищет пепел горящей степной травы,ищет горнего холода и долинного света – синего, золотого,как потрескавшаяся майолика на глиняных куполах Хивы.

«Вьётся туча – что конь карфагенских кровей…»

Вьётся туча – что конь карфагенских кровей.В предвечерней калине трещит соловей,беззаботно твердя: «всё едино»,и земля – только дымный нетопленный дом,где с начала времён меж грехом и стыдомне найти золотой середины.Светлячков дети ловят, в коробку кладут.Гаснет жук, а костёр не залит, не задут.Льётся пламя из лунного глаза.И вступает апостол в сгоревший костёл,словно молча ложится к хирургу на стол,поглотать веселящего газа.

Но витийствовать – стыд, а предчувствовать – грех;так, почти ничего не умея,мёртвый мальчик, грызущий мускатный орех,в чёрно-сахарном пепле Помпеито ли в радости скалится, то ли в тоске,перетлевшая лира в бескровной руке(ты ведь веруешь в истину эту?ты гуляешь развалинами, смеясь?ты роняешь монетку в фонтанную грязь?Слёзы с потом, как надо поэту, —льёшь?) Какие сухие, бессонные сны —звонок череп олений, а дёсны красны —на базальтовой снятся подушке?Раб мой Божий – в ногах недостроенный корабль,и непролитое молоко —серой патиной в глиняной кружке.

«Аще выберусь к свету из нощи…»

Аще выберусь к свету из нощи…Умный батюшка, убранный пышно,уговаривает – будь попроще,ибо праздника, в общем, не вышло.Мне Иов в гноящихся язвахблизок, но остаётся печальныйфакт – увы, мы вращаемся в разныхизмерениях, друг клерикальный!

Да, когда за окном литургия,да, когда сообща мы выносимне гроб Спасителя, но хотя бы другиедоски с темперой в сонную осень,в незабвенный сентябрь, утро мираоголённого, словно проводкав ветхом доме, – моя старомодная лира —как она дребезжит, отдаваясь на откуп

небесам бирюзовым, белёсым, багровым!А я тащусь, как положено, – молча.Сладкая дрёма сердца неосторожным словомнарушается. Здравствуй и тут же прощай,краткая волчьяили мышиная. Эти гроздьядачной чёрной смородины, в росе ли,в изморози, эти толстые гвоздив фартуке у палача – сколько хмелясуждено ещё… Не особо. Господи верный!Для кого же ты, бедный, рыдал, упрекаясам себя на кресте? Тверди безмернойне углядеть. Ночь сегодня густая —спелая, червивая тьма, да кроличьи ушиторчат из норы. Мёд и спирт. Плач и сон.Теплится подорожник на обочинах суши,океана и всяких безродных времён.

«Мил мне театр, завораживают и его герои…»

Виталию Дмитриеву

Мил мне театр, завораживают и его герои,и оркестровая яма, и софиты, и глубокая сцена.В революционной опере «Море крови»,поставленной в честь столетия Ким Ир Сена,

дева в рубахе белой отдаёт молодуюжизнь (то есть превращается в гниль и кости)за истину революции, перед смертью дуяв корейскую длинную флейту. Плача от злости,

южный (бело) кореец – японский шпион, должно быть —не может утешиться даже сенбернаром на гриле.Хор сержантов грохочет. Кусай свой отросший ноготьи завидуй. На зрителях – синие френчи.Что бы ни говорили,

общество, спаянное ради великой цели,держится не на ментах, а именно на таких моментах,когда переполненный зал (при весьма натуральномрасстрелебелокорейца) захлёбывается в бурных аплодисментах,

переходящих в овацию. Силой народной властивоскресли и сенбернар, и девица. О, страсти мирав революционной опере «Трудное счастье»,поставленной в честь столетия Ким Чен Ира…

«Вот гениальное кино…»