История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе - Равиль Бухараев

Учитывая, что венгры, покинувшие Приуралье и Среднее Поволжье в IX веке, принесли с собой на равнины Европы те же боевые качества, которыми отличались тюрки, можно сказать, что и их соседи, племена башкир и волжских булгар, в полной мере обладали этим военным умением. Какое бы число собственно поволжских тюрок ни наличествовало в войсках Халифата, во второй половине IX века тюркский элемент начинает играть все более главенствующую роль в государственных делах. В годы правления ал-Муктадира тюркская гвардия, вечно недовольная повторяющимися кризисами неплатежей, а также раздираемая внутренними противоречиями между «старослужащими» багдадскими тюрками времен ал-Мутасима и вновь набранными в армию уже в Самарре «степными» тюрками, менее экономически состоятельными и менее привычными к исламской культуре, окончательно взяла в свои руки государственную власть. Подводя в двух словах итоги процесса создания особых тюркских войск, лейденская «Энциклопедия ислама» сообщает:

«Халиф ал-Мутасим, правивший в 833–842 годах, предпринял фатальный шаг по созданию армии, составленный главным образом из тюркских наемников. Эти преторианцы становились все более и более надменными, пока дело не дошло до того, что в 908 году халиф ал-Муктадир был вынужден дать титул «Эмира эмиров» начальнику гвардии евнуху Мунису и вместе с титулом передать ему практически единоличные бразды правления государством[132]».

Далеко не случайно, что посольство в Волжскую Булгарию возглавлял именно представитель этой тюркской преторианской гвардии Сусан ар-Расси, которого ибн Фадлан в своих записках называет гуламом так же, как и двух других тюрок посольства – Тегина и Барыса. О гуламах, которые играли важную роль при халифском дворе, известно, что они

«воспитывались при дворе в специальных школах, а затем зачислялись в гвардию халифа, которая, таким образом, пополнялась опытными тюркскими наездниками и стрелками из лука[133]».

Интересно, что, согласно А. Мецу, едва ли главной «статьей ввоза из Болгара – главного города волжских булгар – были рабы, которые оттуда доставлялись на Аму-Дарью[134]». Поэтому когда речь идет о тюркских гуламах из Туркестана, можно предположить, что среди них находилось достаточное количество представителей тюркских племен Среднего и Нижнего Поволжья, которые, таким образом, знакомились с религией и культурой ислама уже с VIII века. Однако до полного принятия ислама поволжскими тюрками в дни посольства под руководством гулама Сусана ар-Расси было еще очень далеко. Путевые записи ибн Фадлана дают нам бесценные, из первых рук сведения о том, что за северной границей мусульманского Хорезма, «в стране тюрок», то есть, в землях тюрок-огузов, исламская культура и цивилизация были известны уже только понаслышке. Для нас чрезвычайно важны наблюдения ибн Фадлана и его рассказы об отношении тюрок-язычников к исламу, поскольку в этих сведениях достоверно отражается ответ местных жителей на мирную проповедь ислама в этих кочевых краях.

Последним оплотом ислама на пути посольства была пограничная крепость, или рибат, Замджан в местности, которая называлась Баб-ат-Тюрк, то есть «врата в страну тюрок». Было снежное начало марта, и караван двигался на север, утопая в снегу. Членам багдадского посольства было так холодно, что, по словам ибн Фадлана, он и его спутники «не замечали ничего, мимо чего шли, так как наши души были близки к гибели». С посольством шел нанятый в Джурджании проводник, с которым ибн Фадлан нечаянно вступил в своей первый разговор об исламе в стране тюрок:

«В течение нескольких дней стоял лютый мороз. Тегин ехал вместе со мной, а рядом один тюрок, который разговаривал с ним по-тюркски. И вот Тегин неожиданно засмеялся и сказал мне: «Послушай-ка, этот тюрок говорит тебе: чего этот господин хочет от нас? Вот он мучает нас холодом, если бы мы знали, чего он хочет, обязательно предоставили бы ему». Тогда я ответил Тегину: «Скажи ему, я хочу услышать от них слова: «Нет бога, кроме Аллаха». Тюрк же засмеялся и сказал: «Если бы вы нас этому научили, обязательно исполнили бы[135]».

Помимо всего прочего, этот разговор показывает, что вся тяжесть проповеди ислама на рубежах Гипербореи после дезертирства «факихов и муаллимов» пала на плечи ибн Фадлана как наиболее, а может быть и единственно образованного члена посольства. При всем авторитете, которое давала дворцовым гуламам привилегированность их положения при дворе, вряд ли они были слишком начитанными людьми. Впрочем, ибн Фадлан и сам не слишком уповал на успех простой проповеди среди кочевых тюрок-огузов. Он называет их «жалкими безбожниками», которые, «как блуждающие ослы, не проявляют покорности Аллаху, не ценят ученость и ничему не поклоняются». При всем том, как честно отмечает ибн Фадлан, «стариков своих они уважают, старейшин же почитают особо». Как наблюдательно замечает ибн Фадлан, тюрки склонны подражать мусульманам – во всяком случае, они легко перенимают мусульманские выражения, хотя и не понимают их глубинного смысла.

«Мне приходилось иногда слышать от них: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк Аллаха». Тем самым они как бы подражают мусульманам, которые проезжают у них, но настоящей веры в них нет. А если произойдет с кем-нибудь из них беда, и случится с ними какая неприятность, он поднимает голову к небу и взывает «Бер тенгри!» А это по-тюрски означает «Клянусь богом единым!», так как «бер» по-тюркски «один», а «тенгри» – на них языке означает «бог»[136]».

Имя Тенгри навсегда сохранилось среди тюркских народов. Это имя Всемогущего Неба стало в тюркских языках синонимом имени Аллаха. До сих пор самый первый урок ислама, преподаваемый татарской детворе, звучит так: «Алла бар, hэм Ул бер», то есть «Аллах есть, и Он Един». Этот урок краток, как пословица, и обнимает собой главное, что есть в исламе – свидетельство Бытия, Единства и Единственности Аллаха. Видимо, точно так же, как нынешние дети, повторяющие этот урок и по мере возросления постигающие все новые и новые его смыслы, поступали и тюркские язычники с тех самых времен, когда в их кочевую среду начали проникать с торговыми караванами идеи ислама. Поначалу их завораживали слова и само звучание распевной арабской речи, но понимание идей бестелесности и совершенной единственности Бога приходило к ним или к их потокам гораздо позже, если приходило вообще.

О телесности и бестелесности Бога во времена ибн Фадлана шли ожесточенные споры даже в самой мусульманской среде. В столице и на окраинах Халифата все еще очень живы были революционные идеи му’тазилитов, которые сталкивались с традиционализмом и бытовыми суевериями ортодоксальных улемов. Так что с кочевых тюрок в таких условиях спрос был невелик:

«Как-то один из них сказал: «Дай мне услышать чтение». И чтение Корана ему так понравилось, что он через переводчика попросил: «Не умолкай». В другой раз этот человек снова обратился ко мне через переводчика: «Скажи этому арабу: есть ли у Аллаха Могучего и Великого жена?» Услышав эти слова, я ужаснулся богохульству, произнес «Слава Аллаху» и «Помилуй, Аллах». Эти слова он повторил за мной. И вообще у тюрков такое правило – всякий раз, когда они услышат молитву мусульманина, говорящего «Нет бога, кроме Аллаха», эти слова они повторяют за ним[137]».

Между тем предводители тюрок-огузов, которых встретило по пути посольство, руководствовались в отношении ислама не любопытством и не эстетическим чувством, а, как и положено лидерам, политическими соображениями. Встреча с одним из таких предводителей по имени Йынал едва не доставила посольству массу неприятностей – он отказался пропустить послов через свои владения, и только относительно щедрая мзда смягчила его непреклонность. И это при том, что некогда он уже принял ислам, однако под нажимом своей кочевой орды был вынужден отказаться от новой религии: ему сказали, «если ты принял ислам, не можешь быть главным над нами», отмечает ибн Фадлан. Вторым, самым главным военачальником тюрок-огузов, встреченным багдадцами на пути в Волжскую Булгарию, был некий Этрек, сын Катагана, которому было адресовано особое письмо главного царедворца халифа Назира ал-Харами, в котором последний предлагал Этреку принять ислам.

«При этом он послал ему в подарок пятьдесят динаров, среди которых было много и мусайабских; кроме того, три мискаля мускуса, красные кожи, две мервских одежды, из которых мы скроили для него две куртки. Вдобавок к тому мы преподнесли ему сапоги из красной кожи, одежду из парчи и пять шелковых одежд. Таким образом, мы вручили ему все эти подарки, а жене его подарили чадру и перстень. Я прочитал ему письмо. И он сказал переводчику: «Пока вы не возвратитесь из путешествия, я ничего сказать не могу. Когда вернетесь обратно, сообщу халифу о своем решении».