Избранное - Андрей Гуляшки

Мутная вода, знойное марево, пустота и страшная, ужасающая тишина. Вокруг зубастые челюсти и плоские спины. Над головой серое, пепельно-серое небо и жестоко палящее солнце.

«Заткну дыру, а потом брошу этого мерзавца крокодилам!» — промелькнуло у меня в голове. Я почувствовал, что губы у меня трескаются от жажды. Но я сидел неподвижно, словно отдался во власть судьбы.

Денуа вытащил свой портфель.

— Что я должен сделать? — прошептал он.

— Порвите вексель и бросьте кусочки крокодилам! — прошептал я.

Через несколько минут искупительная операция была завершена — за кормой мелькнули клочки бумаги и исчезли из глаз.

Одна пядь, не больше, отделяла нас от поверхности воды.

Я встал на колени, нащупал под решеткой просмоленный клубок и заткнул дыру. Потом, стараясь не наклонять борта́, натянул шкот. Хотя и потяжелевшая, лодка понеслась вперед. Я снял рубашку — она была из нейлона, — сделал нечто вроде черпака и стал отливать воду. И Денуа не сидел сложа руки. Он превратил в черпак свою тропическую панаму.

Я направил лодку обратно к правому берегу. Сколько мы ни отчерпывали, вода в лодке оставалась на том же уровне — затычка разболталась и дыра все же давала течь. Для такой перегруженной лодки резкие повороты были опасны, и потому я доверился течению, и оно отнесло нас больше чем на два километра западнее города. Здесь берег вдавался в реку, образуя нечто вроде маленького полуострова, заросшего тростником и высокой густой травой. Когда мы приблизились к нему и прибрежная полоска песка блеснула перед моими глазами в тридцати шагах вправо от нас, я сделал  н а р о ч н о  резкий поворот почти на девяносто градусов, не ослабляя шкота. Лодка легла на левый борт, и мы оказались в воде, окруженные, как и раньше, сворой крокодилов, которая нас преследовала.

Эти нигерские крокодилы, злые и хищные на середине реки, вблизи от берега становятся смирными и безобидными, как карпы. Но Денуа, видимо, не знал об этой изменчивости их нрава. Бултыхнувшись в воду, он начал визжать и вопить как сумасшедший. Он то беспомощно шлепал по воде руками, то неожиданно уходил под воду и исчезал посреди ленивых горбиков волн, и это его странное поведение, видимо, раздразнило любопытство гадов. Они взяли его в кольцо, словно зеваки на улице какого-нибудь скомороха. Бедняга Денуа не умел плавать! Да если и умел, ужас перед дюжиной окружавших его заостренных морд до такой степени сковал его мозг, что он больше походил на агонизирующее тело, чем на живого и разумного человека, потерпевшего аварию. Я добрался до него, обхватил его левой рукой за плечи, и через минуту под торжественным эскортом крокодилов мы дотащились до прогретого солнцем берега.

Когда Денуа немножко оправился после пережитого ужаса, он пожал мне руку.

— Вы спасли мне жизнь, — сказал он тихо, но торжественно, — я вам бесконечно обязан и бесконечно благодарен.

Я отвернулся, чтобы он не видел выражения моего лица. Меня душил смех.

— Я оплачу стоимость лодки, — продолжал Денуа. — Я выпишу вам из Парижа полдюжины великолепных рубашек самой знаменитой фирмы… — Он помолчал и вздохнул: — А Лилиан я скажу о вас несколько добрых слов. Хорошо бы они вам помогли!

— Хорошо бы! — прошептал я.

И вдруг мне стало мучительно грустно. Без всякого перехода радость сменилась гнетущим чувством, мною овладела беспричинная тоска. Случается! После огромного напряжения, когда человек поставил все, даже свою голову, на  о д н у  цифру, на  о д и н  цвет.

Солнце клонилось к закату, верхушки тростников горели над нашими головами красноватым пламенем.

На другой день я уехал в свой район — между джунглями и неоглядной ширью пожелтевших от засухи саванн. Когда я вернулся через два месяца, новый управляющий «Отель де пальм» сообщил мне, что Лилиан уже учится на шоферских курсах в Бамако. Шарль Денуа продал свой отель «Офис де Нижер» новой «Офис де Нижер», собственности государства Мали.

Я вспоминаю все это, и мне становится хорошо. Медленно пью свой коктейль и чувствую, как приятное тепло разливается по моему исхудавшему телу. Я похож на старика, который греет руки на том хорошем, что было у него в жизни, на древнего старика, который уже слеп и глух к настоящему. Но я не слеп и не глух к настоящему! Я еще молод! Я вижу, например, эту молодую черно-коричневую пантеру, занявшую место Лулу, и думаю, что на свете есть по крайней мере тысяча вещей, о которых стоит жалеть, расставаясь с жизнью. Сквозь стекло витрины я вижу, как аптекарь Луис волочит ноги в сандалиях по раскаленному мягкому асфальту. Он идет так, словно тащит непосильную ношу на плечах. Ко всем чертям этих мужчин с опущенными плечами и кисельными душами! Они мне не по нутру, меня воротит от них!

Луис садится напротив и смотрит на меня виновато.

— Если я останусь, то там, в метрополии, они непременно занесут меня в списки неблагонадежных. Если я вернусь, то они предъявят мне счет за мои симпатии к Суданскому Союзу и заставят расплачиваться безработицей, бесконечными скитаниями по учреждениям или жалкой службой в каком-нибудь захудалом городишке. А собственная аптека мне даже и во сне не приснится! Откуда мне взять столько денег, чтобы купить концессию?

Я притворяюсь рассеянным и не отвечаю.

Он молчит, посасывает сигарету. Пальцы у него белые, пухлые, чересчур белые для человека, который живет и работает в тропиках.

— Вы слышали, — говорит Луис с вымученной улыбкой. — Моя Иветта меня бросила. Вы ее знаете, да?

Я киваю. Многие из нас знали  е г о  Иветту, и знали ее как следует, как мужчины. Смуглая мавританская красавица, жадная до любви и ярких украшений. Она жила в его квартире, но, когда он работал в аптеке, принимала у него дома почти каждого белого, улыбнувшегося ей с улицы. Лишь бы он был красив и хорошо одет. Принимала без всяких условий, но на прощание непременно выпрашивала pourboire[10]. Она покупала сладости и свои любимые засахаренные фрукты, но всегда оставляла и Луису.