Избранное - Андрей Гуляшки

укором в добрых, немножко грустных провансальских глазах. Глаза у него темные, шоколадно-черные, с золотистыми точечками вокруг зрачков — в них жаркий юг, аромат апельсинов, искристость крепкого южного вина. А подернувшая их грусть — легкие пушистые облачка, гонимые приморским ветром над свежей зеленой равниной.

— Ты все упорствуешь с отъездом? — спрашивает Луис.

Он улыбается официантке, которая принесла ему виски, и пристально смотрит ей вслед.

— Не все ли равно, где умереть! — отвечаю я с улыбкой и, дождавшись, когда он опять обратит на меня глаза, в свою очередь спрашиваю его:

— А ты как решил, Луис? Уезжаешь?

— Господи боже мой! — воскликнул Луис со вздохом. — Разве я знаю! — Этот молодой человек, смуглый и кудрявый, похож на неопытного леопарда, попавшего в капкан. — Разве я знаю! — повторяет он.

Не так уж сложна его драма, но он переживает ее остро, с повышенной эмоциональностью южанина. А произошло с ним следующее. Тотчас после освобождения правительство национализировало аптеку, и «Сосьете де Бамако» предписала своему служащему немедля возвратиться во Францию. Луис, левый радикал, сочувствовал освободительному движению, и потому малийское министерство социального обеспечения предложило ему остаться на своем месте, даже выразило готовность увеличить ему жалованье на сто малийских франков. Луис обрадовался этому предложению, но из дирекции «Сосьете де Бамако» ему напомнили, что он французский подданный и что, если он останется в Мали, на службе у малийского правительства, это навряд ли понравится некоторым влиятельным лицам на Кэ д’Орсэ.

— Был бы здесь хоть один опытный человек, который смог бы сразу меня заменить! — вздыхает Луис.

— Значит, ты решил уехать?

— Я?

Самолюбие южанина наносит молниеносный удар по благоразумию чиновника.

— Ты.

Благоразумие оказывается в положении «нокдаун», и Луис переходит на «вы».

— Вы, видимо, плохо меня знаете, мсье Киров!

Я снисходительно улыбаюсь и молчу.

Благоразумие, видимо, оправилось после нокдауна, и теперь оно в свою очередь атакует южный гонор. Резкие прямые удары слева, справа, в печень, в диафрагму… Луис сопит, глотает слюну, глаза у него мутнеют, он похож на обессилевшего боксера, который не в состоянии продолжать бой.

— Когда я вернусь туда, — он кивает в северном направлении, — меня раздавят там как гниду, уверяю вас. Ведь я, мсье Киров, не имею миллиона, чтобы купить концессию на собственную аптеку. Я не имею даже восьмой Части того, что называют миллионом. Придется обивать пороги в поисках службы, но тогда мне припомнят: «А, это вы были глухи, когда отечество вас призывало?» Скажете, «Сосьете де Бамако» — это еще не отечество… Ах, бросьте, мсье Киров, вы можете сказать все, что угодно, но они захлопнут дверь перед моим носом, непременно захлопнут… Или загонят меня в какой-нибудь приальпийский ларек продавать аспирин туристам!

— Оставайся здесь, Луис, — говорю я. — Люди тебя любят.

— В том-то и суть, и я их люблю.

— Так за чем дело стало?

Этот южанин сидит в своем углу на ринге, сжавшийся, угасший. Мне противно смотреть на игрока, который вышел из игры. Вместо сочувствия он почему-то пробуждает во мне необъяснимую злобу.

— Вот что, Луис, — говорю я, глядя поверх его головы, — у тебя один выход, единственный, который соответствует благородству твоей души.

— А именно? — спрашивает Луис с надеждой.

— Иди к Нигеру, выбери место поглубже и бросайся вниз головой.

— И ты даешь мне этот совет, отлично зная, что я не умею плавать?

— Именно поэтому я его и даю.

Луис сидит молча, потом подзывает девушку с шоколадной кожей и высыпает ей в руку горстку монет — может быть, все свои деньги. Он делает трагическое лицо, говорит мне: «Прощай!» — и выходит из бара, опустив плечи.

«Ну как утопится в самом деле? — думаю я. — От этих провансальцев можно всего ждать, любых глупостей».

Но я ничуть не тревожусь — мне совершенно безразлично, что сделает этот человек: утопится ли в Нигере или пойдет накачиваться виски в соседний бар.

Я возвращаюсь мыслями к истории той девушки, Лилиан, и мне опять становится хорошо. Мне всегда хорошо, когда эта история всплывает у меня в памяти.

Капитан полиции Жюльен Лемэтр был ближайшим помощником Шарля Денуа. Жюльен Лемэтр поставлял красивых цветных девушек для «Отель де пальм», а господин Денуа оплачивал его труд чеками на марсельское отделение «Месажери Африкен». Этот промысел, бывший всегда прибыльным в городских поселениях из-за вопиющей нищеты, в которой жили туземцы, особенно расцвел в последние месяцы перед освобождением: иноземные господа сорили деньгами направо и налево, чувствовали, что их дни на малийской земле сочтены. Усиленные полицейские и военные части, присланные руководителями Пятой республики спасать режим, увеличили в несколько раз клиентуру баров и притонов. Почувствовался острый недостаток  т о в а р а. Режим безнадежно катился ко всем чертям, и в мутном водовороте этой колониальной заупокойной господин Денуа вылавливал последних золотых рыбок.

У Лилиан было три брата и две сестры — все пятеро моложе нее. Их отец, носильщик, часто возвращался домой с вокзала без кусочка хлеба. Тогда Лилиан брала самых маленьких — двух сестренок — за руки и вела их в европейский квартал искать еду в жестяных помойных бадьях. Однажды вечером эта маленькая компания сделала набег на двор «Отеля де пальм», и здесь Жюльен Лемэтр впервые увидел Лилиан. Глазом знатока он оценил прелести девочки, одетой в одну рубашонку, подпоясанную шнуром, подсчитал возможные проценты и потер руки. Капитан не был злым человеком, но в Нормандии у него осталась дочь на выданье, а капитанского жалованья не хватало на приличное приданое для будущего жениха.

Потерев руки, он сказал девочке сладчайшим голосом:

— Ты зачем, паршивка эдакая, занимаешься таким недостойным делом — роешься в отбросах? Разве ты не знаешь, дурочка, что можешь подхватить нехорошую болезнь?

Девочка слушала, опустив голову, а Жюльену казалось, что перед ним стоит