Избранное - Андрей Гуляшки

ним издевались. И я не стал бы звать Жака, а сам расправился бы с ним, собственными руками.

Далее в то время, когда я отказался от всего — от звания инженера, от денег, от хороших вещей, когда я спал на голой земле рядом с самыми темными и подозрительными личностями, которые не задерживались на буровых больше одной — двух недель, когда я забросил привычку ежедневно бриться и мне было все равно, чистая на мне рубашка или грязное тряпье, — даже в то время я никогда не оставался в долгу у насмешников и негодяев, которые пытались надо мной издеваться. Я не имею ничего общего с людьми, подобными князю Мышкину, и слава богу! Если хотите знать, я презираю мягкотелых страдальцев, презираю сильней и с большей страстью, чем, например, мошенников и воров.

Спросите моего друга, туарега Луи-Филиппа, он скажет, чего я стоил месяц назад. В то время мы договаривались о большой охоте — надо было убить льва, царя-вора, это и привело меня в хижину Луи-Филиппа. А Луи-Филипп как раз грузил бананы на машину. Свои собственные бананы, со своей усадьбы, около двадцати корзин. Каждая весила от пятидесяти до шестидесяти килограммов. Ближайший приемный пункт находился в сорока километрах от деревни, и надо было спешить, чтобы засветло проехать через джунгли. Грузовик был с машинно-тракторной станции, и водил его болгарин из добруджанского села Пчелинки, по имени Стилиян. Стилиян, степной житель, не любил джунглей, особенно ночью, поэтому он нервничал, сидя за баранкой, и то и дело покрикивал на туарега, чтобы тот поторапливался. То ли ради Луи-Филиппа, то ли ради своего соотечественника, не знаю, но я засучил рукава и взялся помогать.

Луи-Филипп примерно двухметрового роста, дюж в плечах и силен как вол. Но он сжимал зубы, подымая корзину, пыхтел и сопел, а когда сваливал свой груз в кузов, слал ко всем чертям (на языке туарегов!) всех злых духов, обучивших человека труду. Ну а я делал свое дело, весело насвистывая и подшучивая над его дочерью Сильвестрой, которая вертелась вокруг нас в одной только цветной набедренной повязке. Эта Сильвестра вымахала почти с отца, но кожа у нее была темней — в мать-берберку. Она хохотала не умолкая, стреляла глазами и вся тряслась от смеха. Она была похожа на маленький вулкан, извергавший раскаленную лаву смеха. От этого смеха у нее все подскакивало — и округлые плечи, и желтые стеклянные бусы, и острые груди, свежие, как ароматные, но еще недозрелые бананы.

И я взваливал на грузовик огромные тростниковые корзины, насвистывая и балагуря с Сильвестрой, чтобы быстрей прошло время, а ведь каждая корзина весила от пятидесяти до шестидесяти килограммов.

Подумать только, что это было всего месяц назад!

А теперь даже эта потаскуха в соломенной шляпе, кокотка на потребу проезжих торговцев — даже она смотрит на меня с состраданием. Сострадание — сахарный сироп, которым здоровые люди поддерживают дух больных! Я плюю на такой елей!

В тот же день, через час

На сверкающей белой скатерти поставлена карточка: «Emilian Kiroff». Это мое место в глубине бара, у огромного квадратного стекла витрины. Я прохожу между столиками походкой невыспавшегося человека и медленно опускаюсь на стул. Было время, когда я проходил между столиками походкой действительно невыспавшегося человека, но то время осталось где-то позади, бесконечно далеко. Я приезжал на «джипе» из своего района, затерянного среди саванн и джунглей примерно в ста километрах отсюда, и прямо с дороги завертывал в Центральное управление как был — покрытый пылью, в пропотевшей походной одежде. Я садился за чертежный стол и превращал в координаты, цифры и топографические карты работу, проделанную мною за неделю, — обозначал, говоря канцелярским языком, места, где обнаружил залежи марганца, железа, меди. Благословенные дни! Чем больше координат я наносил на белые листы, тем быстрее бежало время.

Так наступал вечер. Я ехал в «Отель де пальм» (господин Денуа был еще владельцем отеля), принимал ванну, надевал летний белый костюм и спускался в бар, чтобы превратить тропическую ночь в праздник. Этот ночной праздник — святое право человека, который проводит шесть дней в неделю в выжженной солнцем саванне, по соседству с примолкшими джунглями, под покровом чужого, невообразимо черного неба. После того как он с остановившимся взглядом слушал свист и шуршание питона за брезентом своей палатки, дурные вопли обезьян и тоскливый вой диких собак, гость из джунглей очень дорожит своей праздничной ночью. И я не отказывался от своего права праздновать — я был здоров и силен, а разведка залежей марганца и меди шла отлично. Когда наша группа болгарских специалистов была приглашена на правительственный прием, я сказал министру горнорудной промышленности: «Если через несколько месяцев я не сделаю ваше ведомство хозяином миллиардных богатств, я поселюсь в джунглях с пигмеями или уйду к львам — пускай они меня съедят!» Конечно, этот человек подумал, что я болтливый хвастун. Он наверняка подумал так обо мне, потому что через полтора месяца, когда мне вручали благодарственную грамоту от правительства, он долго тряс мне руку и повторял, что первое время немножко грешил против меня в душе. Он признавался в своем грехе, крошечном грешке, потому что сердце малийца не терпит лжи. Оно чисто в этом отношении, как алмаз. Итак, я имел право превращать в праздник черную тропическую ночь. Думаю, победитель имеет бесспорное право на радость, когда его победа создает радость для других. Но если я и искал развлечений в эти часы короткого отпуска из саванны, то делал это главным образом потому, что боялся остаться один. Остаться одному с питонами саванн или с атласными пантерами джунглей — даже это я предпочел бы зеленому одиночеству в своем номере. Страшно в этом зеленом одиночестве, когда у человека есть что-то, замкнутое в груди.

На рассвете я выходил из отеля походкой невыспавшегося человека. Я шел на бульвар, где меня ждал мой «джип». Кроны высоких пальм розовели в свете зари, а от моего «джипа» исходил ощутимый только мной запах выжженных трав, гниющих лесных зарослей, прогретых солнцем тучных просторов. Благословенные дни!

Я велю официантке принести мне виски, апельсинового и лимонного сока. От этого хваленого виски мне сводит горло, я с удовольствием заменил бы его стаканом нашей охлажденной ракии. Но какая там ракия