Избранное - Андрей Гуляшки

— Проходите, пожалуйста, — сказал я и предложил гостю табуретку. Сравнительно чистую табуретку, не запачканную красками, на нее можно было спокойно сесть. Но незнакомец замотал головой и остался стоять в дверях, смущенно улыбаясь. — Как вам угодно, — сказал я или хотел сказать что-то в этом роде. В конце концов, я не мог насильно усадить его на свою табуретку, а разговаривать меня не тянуло, потому что и в тот день работа над портретом не шла.

— Я принес вам письмо от Эмилияна Кирова, — сказал тихо незнакомец.

— Вот как? — удивился я. Это было неожиданно и очень интересно. И почему-то я сам уселся на табуретку и начал глупо улыбаться. Письмо! С того вечера, как мы расстались в Лыках, а с тех пор прошло много времени, я не видел его ни разу. Я не знал его адреса, не имел ни малейшего представления, где его искать. — Письмо? — сказал я, и глаза мои неожиданно остановились на страшной маске, глядевшей на меня с другого мольберта. Этот мольберт притулился в нише под слуховым окном моей мансарды — я его зашвырнул туда вчера после того, как шмякнул об него свою палитру с размазанными красками. — Письмо? — повторил я и вдруг ощутил тяжесть в сердце — отвратительное чувство, словно там что-то заело и кровь перестала течь по жилам. — Я бы хотел знать, где я могу с ним увидеться, — сказал я, — потому что письмо, все равно какое, меня не устроит. Я хочу знать, где я могу его найти! — крикнул я вне себя. Эти два года бесплодной работы над портретом вымотали мне нервы, сделали меня чуть ли не психопатом.

Брови незнакомца дрогнули. Он отвел взгляд от моего лица и нахмурился. Это был маленький сухой человек в коротком макинтоше, в котором он казался еще меньше. У него было энергичное, мужественное лицо, чересчур смуглое для нашей поздней осени.

Итак, я его спросил, где же в конце концов я могу найти своего друга. Прошло два года с того вечера, как мы расстались в Лыках, и с тех пор он ни разу не показался мне на глаза.

— И уже не покажется, — сказал незнакомец и многозначительно помолчал. Потом сказал, что не может показаться на глаза тот, кто уже не существует.

Он был прав, и я с ним согласился. Надо было быть суеверным дурачком, чтобы утверждать обратное.

Я зажег сигарету, сделал несколько затяжек и спросил его, когда и где Эмилиян скончался. И машинально встал с табуретки и так же машинально подошел к окну, под которым притулился мой второй мольберт, и повернул его лицом к стене.

Два года назад в Мали отправилась группа инженеров. Среди них был и Эмилиян. Он много сделал, открыл ценные залежи, малийское правительство наградило его орденом. Наступило время возвращаться на родину, и тогда с ним произошло несчастье. Эмилиян очень дружил с туземцами, любил их как братьев, жил с ними в глиняной хижине, ел с ними из одной миски. И туземцы считали его своим, любили как брата, были готовы за него пройти сквозь огонь или пересечь джунгли во время самых сильных ливней. Таким дружелюбным, скромным, всеми любимым был этот человек! Молодые и старики, дикие и обученные грамоте — всяк находил себе место у него в сердце. Оно было открыто для всех.

Он часто ходил на охоту с молодыми мужчинами. И эта страсть к опасной охоте его и погубила. И если бы его погубили кривые когти пантеры или острые зубы льва! А то какая-то ничтожная колючка! Какой-то ядовитый шип!.. Пантера его не осилила, осилила его смертоносная колючка. Он даже не заметил ее, когда оцарапал колено!

Этот неизвестный яд действует медленно, убивает жизнь постепенно. Человек теряет силы, слабеет, высыхает, не чувствует никакой боли, а только удушье и страшную слабость в последние несколько дней. Когда Эмилиян понял, что его состояние ухудшается, когда стал сомневаться в том, что поправится, он решил вести дневник и каждый день делал записи в толстой тетради.

Незнакомец достал из портфеля пухлый конверт, отряхнул его ладонью, словно он был запылен, а потом подошел к столику и торжественно положил его на тюбики с красками.

— Ваш адрес я узнал в Союзе художников, — сказал он.

Я кивнул.

— Очень вам благодарен! — сказал я. А может быть, ничего не сказал — не помню. Но что кивнул, это точно.

Когда он ушел, я разорвал конверт и дрожащей рукой вынул письмо и тетрадь. Письмо содержало всего несколько строк.

Близ Бамако. За несколько дней до конца.

Сад Луи-Филиппа.

В этой тетради я набросал кой-какой биографический материал. Если работа у тебя не спорится, используй его. Если же дело идет, растопи им печку. И в том и в другом случае горячо жму твою руку.

Я открыл окно. Над мокрыми крышами здесь и там вились серые кудели дыма. Подхватываемые слабыми порывами ветра, дождевые капли то громче, то тише стучали по жестяному карнизу, словно работала с перебоями старая ржавая швейная машина.

Я постоял некоторое время, облокотившись на подоконник, чувствуя, что дождь заливает мне лицо, и не испытывая желания уйти. Я всячески старался остановить глаза на какой-нибудь мелочи, но все эти крыши были такие знакомые, что не могли ничем меня заинтересовать.

Потом, когда все это мне надоело — и дождь, и красные крыши, и серый дым над мокрой черепицей, — я отвернулся, вытер ладонью лицо и, еле передвигая ноги, дотащился до выключателя. За секунду до того, как его повернуть, мне показалось, что я стою на дне глубокого пруда. Лишь едва белели не то верхушки моих мольбертов, не то руки утопающего, не то бог его знает что. Это было глупо, разумеется, и я принялся насвистывать. А когда сел за стол и раскрыл тетрадь Эмилияна, прислушался и сконфуженно пожал плечами: я насвистывал