Избранное - Андрей Гуляшки

взгляд на своей спине — неудержимый поток бурного восторга и суеверного обожания с примесью легкой грусти. Грусть относится ко второму стакану, которого я никогда не выпиваю.

Да, серое, пепельное небо пышет невыносимым жаром на белые здания с плоскими крышами, выстроившиеся, как солдаты, по всему бульвару Свободы, и на серые глиняные хижины, хаотично разбросанные, словно их разметал самум, — на весь этот маленький тропический мир. Под раскаленным свинцовым куполом мучительно душно, поэтому пешеходы-европейцы редкость на бульваре, несмотря на тени от похожих на свечи пальм и разноцветные солнечные навесы. Местный народ — туареги, бена, мавританцы — не чувствует духоты, да и палящее солнце не производит на них особого впечатления. Им хорошо, как хорошо рыбам в прохладных водах Нигера, ибисам и фламинго — в его тучной пойме. Они на своей земле, а на своей земле любой человек чувствует себя хорошо.

Я протягиваю руку в темноте и нажимаю кнопку настольной лампы. Комната наполняется зеленоватым светом. Моя коробочка — самая лучшая в «Отель де пальм»! — словно потонула в светло-зеленой морской глубине. Так мне кажется, хотя я никогда не нырял глубоко. У нас в северной Болгарии реки мелкие, нырять некуда. А здесь вода полноводного Нигера какая-то особенно плотная, «густая» и не очень гостеприимная — кишит хищниками всех размеров. Встреча с этими гадами не всегда приятна и безопасна, и поэтому пловцы избегают нырять глубоко. Но мне кажется, что я попал в какие-то глубины, на речное или на морское дно — так зелено и невообразимо тихо в моей комнате.

Я ищу глазами термометр, солидный термометр, укрепленный на дощечке эбенового дерева, с двумя шкалами — Цельсия и Реомюра. Дама в смешном длинном платье и в широкополой соломенной шляпе ступила ножкой на шкалу Цельсия и кокетливо кому-то улыбается. В те дни, когда я был здоров, мне все казалось, что дама улыбается не  к о м у-т о, а именно  м н е. Я старался представить себе ее ноги под длинной юбкой, закрывшей их до самых ступней, но больше смотрел ей в лицо — красивое вызывающее лицо южного типа. С ним ассоциировались темно-зеленые южные виноградники, южное вино и много других приятных вещей. Что-то близкое моему сердцу было в этой даме — немного задорное, немного вульгарное, и поэтому я очень радовался, когда она устремляла на меня кокетливый взгляд.

А над шкалой Реомюра ухмыляющийся шимпанзе держит в косматых руках спелый банан. Обе фигуры выжжены. Обозначены только контуры, но я могу представить себе и краски. Платье на даме белое, муслиновое, словно она одета в белые облачка, ее шляпа небесно-синяя, украшенная желтыми цветами. Глаза у нее то черные, то синие, но губы всегда карминовые. Шерсть у шимпанзе коричневая, почти черная, а банан, который обезьяна держит в руках, зрело-желтый, янтарно-желтый. Красотка и бесстыжий шимпанзе — вот так термометр!

На шимпанзе я вовсе не обращал внимания, даже в те дни, когда был вполне здоров. Ко всем чертям проклятую обезьяну, думал я, пускай здесь распоряжается дама в соломенной шляпе! Если обезьяна ей мешает, раздражает ее своим красным задом, я вышибу ее отсюда пинком! Никогда никому я не давал пинка, но в глубине души знал, что способен на это. Знал даже, что делал нечто подобное, и в том, что я про это знал, состояло мое несчастье. Но в дни, когда я не думал о том, что было, я все равно смотрел на шимпанзе со злостью. Я мерил его взглядом и скрежетал зубами, как будто он и вправду был живой и держал в руках настоящий банан.

Я был зол на него из-за этой дамы в соломенной шляпе. Но не будь этой дамочки, я бы все равно его ненавидел. Этот шимпанзе был символом вчерашнего дня, он символизировал веселые деньки Лионского банка и компании «Месажери Африкен». «Месажери Африкен» пожирает бананы туарегов и показывает мне свой красный зад. Жадный и хитрый, но недальновидный шимпанзе! Где ему было догадаться, что порабощенные бронзовые гиганты когда-нибудь свернут ему шею… Взять хотя бы месье Шарля Денуа, бывшего владельца великолепного «Отель де пальм». Даже в самых страшных кошмарах господину Денуа не могло такое привидеться: бронзовая дощечка на мраморном фасаде его отеля с именем полковника Боне, завоевателя, заменена другой дощечкой, тоже бронзовой, но с новой надписью: «Бульвар Свободы».

Вот так. А термометр все же лезет мне в глаза. Я смотрю на рубиновый столбик — он уперся головкой в черточку, против которой стоит цифра «двадцать», выписанная в стиле рококо. Я смотрю на рубиновый столбик и на эту затейливую цифру и ничуть не интересуюсь дамой в соломенной шляпе — она улыбается  к о м у-т о, но меня это не задевает. Я думаю о кондиционной установке в моей комнате. На улице солнце накалило знойный воздух, термометр показывает пятьдесят градусов в тени, а в моей коробочке царит северное лето, как в тихом скандинавском фиорде. Вот что значит отличная кондиционная установка — она переносит северное лето почти на самый экватор. Прекрасно знал свое дело дражайший Шарль Денуа. Я всегда уважал людей, знающих свое дело. Снимаю шапку перед умными деловыми людьми, каковым, без сомнения, является господин Шарль Денуа. И вот что мне приходит на ум: я ему кланяюсь, как у нас старушки кланяются святому Георгию Победоносцу. А потом зову Жака и велю ему прикрутить господина Денуа толстыми веревками к спине самого сильного верблюда и отправить в пустыню на разговор с самумом. Я могу, разумеется, это сделать сам, но не хочу лишать Жака такого удовольствия. А когда господин Денуа уже окажется в пустыне и начнет свой разговор со ста тысячами беснующихся душ самума, мы с этой красоткой с термометра будем горько вздыхать и вспоминать свои собственные грехи. А потом я подниму трубку и закажу виски со льдом. Два стакана — для меня и для благосклонной дамы в соломенной шляпе.

Двадцать градусов по Цельсию. Если бы мне месяц назад кто-нибудь сказал, что я буду обливаться потом при такой ничтожной температуре, я бы пощупал лоб у такого пророка, чтобы проверить, нет ли у него у самого температуры. А если бы он еще сказал, что я до такой степени ослабею, что мне понадобится вся моя сила, чтобы поднять руку, я бы подумал, что он надо мной издевается, и поступил бы с ним так, как поступил бы всякий, кто не привык, чтобы над