Избранное - Андрей Гуляшки

Я отошел, сел на прежнее место и закурил.

Луи-Филипп скоро вернулся. Перед ним важно шагал Нуну Нхвама в белом одеянии, строгий и задумчивый.

Мы приветствовали друг друга по обычаю, после чего он сел, скрестив ноги, на циновке, принесенной Саной, и долго на меня смотрел.

— Мы тебя любим как друга и нашего брата, — начал старейшина.

Я кивнул. Глаза Сильвестры, казалось, говорили: «Почему бы мне не выйти за тебя замуж?» Но говорили без воодушевления и даже с грустью, и я отвернулся.

— Ты разговариваешь с нами как друг и брат, — продолжал тихо и ровно Нуну Нхвама. — Ешь с нами наш рис, пьешь с нами молоко из наших мисок, стреляешь в льва, чтобы спасти от его зубов наших волов.

— Нуну Нхвама, — сказал я, — не стоит об этом говорить.

«Сильвестра раньше смотрела на меня иначе, — вспомнил я и про себя усмехнулся. — И ведь не только смотрела иначе, но делала вид, что не замечает, когда я обнимал ее за талию».

Старик опять вздохнул.

«В сущности, обнимал ли я ее когда-нибудь или только собирался это сделать?» — усомнился я.

— Надо было тебе меня послушать, — сказал Нуну Нхвама, — и лечиться травами, что я тебе дал. Если бы ты меня послушал, сейчас твоя душа рвалась бы к охоте, твои глаза смотрели бы на джунгли, а твой рот смеялся бы сытым и довольным смехом, каким смеются молодые здоровые мужчины.

— Разве ты не видишь, Нуну Нхвама, что мне весело и что я смеюсь? — спросил я.

— Сильные люди смеются и тогда, когда им тяжело, — кротко напомнил мне старик и запустил пальцы в бороду. — Когда я был молодой, помню, в нашем роду был охотник по имени Вай. Ростом на целую голову выше тебя, а в хижине у него была шкура льва, три шкуры леопарда, а антилопьих шкур столько, сколько может взвалить себе на спину только очень сильный человек. Мы тогда охотились со стрелами и с копьями, и эти шкуры он добыл ловкостью и силой, по-мужски. Ему всегда во всем везло, и жил он в сытости. Две самые красивые женщины деревни были его женами. Но он ходил хмурый, сердитый, никогда не засмеется, и, если бы не его добрый нрав, мы, наверное, относились бы к нему как к чужому. Но случилось так, что леопард оторвал ему правую руку, это было во время большой охоты, оторвал по самое плечо. Когда несчастный Вай вышел через месяц из своей хижины и мы окружили его, лица наши были печальны — теперь он был калекой, счастье от него отвернулось. Мы стояли вокруг, вздыхали, а он оглядывал нас холодными глазами и молчал. А потом — чего никто из нас не ожидал — вдруг проклял Магомета и всех добрых и злых духов джунглей и саванн! И рассмеялся так весело, что у нас по спине словно заползали полчища лютых и жадных муравьев. Тех муравьев, что кусают, прокусывая мясо. Но человек смеялся, смеялся по-настоящему, как мы сами смеемся, когда нам весело. Месяц спустя Вай остался с одной женой — молодая ушла от него. Такой у нас был обычай — когда мужчина из-за ран, полученных на войне или на охоте, не мог прокормить домочадцев, жены его, забрав детей, уходили к своим родичам и жили с ними до тех пор, пока он не поправится и не сможет опять натягивать лук и охранять своих овец от хищных зверей. Но Вай, конечно, не надеялся поправиться, потому что ни у кого не отрастает новая рука на месте старой, оторванной по плечо. Поэтому в конце концов он стал жить один в хижине, а когда человек долго живет один, он становится похож нравом на слонов-самцов: злым, сварливым, неприятным и для своих и для чужих.

Но с нашим Ваем случилось обратное. Теперь уже никто не видел его хмурым — он смеялся, ходил прямой, как пальма, шутил, встречая прежних друзей-охотников. И чем больше слабел он от недоедания, тем чаще мы слышали, как он поет и насвистывает птицам, клевавшим манго в его пустом дворе. Правда, если мы убивали крупную дичь или закалывали барана, мы приносили ему мяса, совсем-то его не забывали. Сначала он принимал наши приношения, но стыдился и смущался, а потом стал отказываться и нас прогонять. Говорил, что с него хватит и плодов манго, что у него болят кишки, когда он смотрит на мясо. Мы ему не верили, знали, что он обманывает нас, но не уговаривали его. И уносили мясо в свои хижины. Так прошел год. Он совсем исхудал, даже больше тебя. Но по-прежнему пел, смеялся и свистел птицам, будто в хижине у него самые красивые из наших красивых женщин, а на столе — горячая, только что зажаренная баранья лопатка.

Сильный человек был Вай! Однажды он ушел в джунгли, исчез в зарослях, и все. Больше мы его не видели. Но как сейчас слышу его голос, хотя с тех пор прокатилось пять раз по десятку лет. Идет он к джунглям и поет, весело, словно отправился на свадьбу. В левой руке держит копье, а рука сухая, тонкая, как бамбуковая ручка его копья! Кожа натянулась на ребрах, позвоночник что сухой корень! А тело держит прямо, и диву даешься, откуда берется эта сила и это веселье духа!

Таким я помню Вая, охотника. Сильных мужчин легко не забывают, они живут долгие годы в памяти людей.

Случись несчастье с человеком в наше время — это не страшно. У нас хватает скота, и если мы не объедаемся мясом, то и не голодаем. А риса и проса сколько хочешь. Прокормим беднягу, и ему не будет совестно, что он ест чужой кусок, и мы не почувствуем, что он нам в тягость. Но в те годы было трудно: твои белые собратья оттеснили нас в самые дикие места, в джунгли, к львам и пантерам, в саванны, к змеям, в такое безводье, куда даже птицы не долетают. В то время человек и с двумя руками с трудом себя мог прокормить, куда