Неземная девочка - Ирина Лобановская

— Эх, дамочка! — грустно сказал он. — Всех слез все равно не выплакать… Приберегите на будущее. Я читал: плакать полезно.

Нина смотрела в заплеванное грязью ночное окно. Короткий декабрьский день уже давно сгорел, оплавился тонкой свечой в красном закате солнца. Нина всегда любила темень долгих декабрьских вечеров; все эти коротенькие, мимолетные декабрьские дни с их темноватой недосказанностью, загадочностью, призрачностью и серенькие утра, когда в комнату медленно, словно нехотя вползают ленивые, заспанные рассветы. И окончательно разбудить их некому.

Она вспомнила, как ее когда-то в детстве учила бабушка: «Если вдруг захочешь плакать, сразу скажи слезам, что они тебе не нужны, что ты их не звала, что они пришли сами, без твоего разрешения. Они растеряются и уйдут».

«Борька, ты меня слышишь? — спрашивала про себя Нина. — Ты только не покидай меня навсегда, Боренька… Ты слушай, что я тебе буду говорить и рассказывать… Хорошо?…»

«Ваш покорный слуга», — ответил ей Борька и усмехнулся.

Когда появилась Зинаида и о ней стало известно в доме Акселевичей — проболтался лучший друг Леонид, — скандалы вспыхнули с удвоенной силой.

— Ну в кого он такой? В кого?! — кричала Ольга. — Это в твою породу, Алеша, больше не в кого!

Ольга продолжала гнуть свою прежнюю излюбленную линию, не отпуская от себя взрослых детей и разжигая пламень вражды.

Алексей пожал плечами:

— В мою? А что в моей породе такого особенного? — и задумался…

«Тридцатое сентября — у нас лучший день в году», — часто повторяла когда-то мать Алексея. Другого такого нет. Даже Новый год и день рождения с ним сравниться не могут. Да и вообще в семье Акселевичей, рассказывала мать, всегда к женским дням рождения относились равнодушно, даже порой забывали о них, потому что у всех женщин был лишь один большой праздник — тридцатое сентября. Сестры Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья. И день этот обычно выдавался ясным, мирным, солнечно-тихим. Под Киевом в конце сентября всегда еще тепло. И вся деревня Димиевка праздновала это день. А потом часто ходили в Голосеевский лес, что напротив, почти рядом с домами.

Отец умер неожиданно от сердечного приступа. Еще молодой и веселый, очень привязанный к жене и детям, любящий их, он осиротил дом по-настоящему. Мать дети побаивались — была она слишком сурова, со сдвинутыми к переносью густыми угольно-черными бровями. И от ее строгости они часто искали защиты у отца, деревенского судьи, человека всеми уважаемого.

Мать ненамного пережила отца и тоже ушла как-то незаметно, быстро, словно случайно, под гром революционных маршей. Дети тотчас разбрелись по свету.

Старшая Вера, нежная красавица, на которую все оборачивались, созданная улыбкой и гладкой головкой на прямой пробор, вышла замуж за офицера-белогвардейца и бежала с ним вместе от революции — уплыла на пароходе в Стамбул. Их обоих мгновенно, еще в дороге, скосил тиф.

Старший брат Алексей ушел служить в армию, только непонятно в какую. Говорили, что в казачью. И его там вскоре застрелили.

Средняя сестра Надя была тоже красавица, но другого типа, чем Вера. Полная, с темными, мохнатыми, как гусеницы, бровями, почти сросшимися на переносице, она выросла одновременно и совсем непохожей на сестру, и чем-то удивительно ее напоминала. Надя уехала делать революцию — сначала в Тамбов, а потом в Москву. И не присылала о себе ни одной весточки. Ходили слухи, что красавица Надя вышла замуж за замполита армии Блюхера. Род свой замполит вел из какой-то глухой деревеньки под Каховкой.

Взрослые дети не вспоминали о родной Димиевке: каждый из них по-своему искал счастья на земле.

Остались четырнадцатилетняя Люба и десятилетний Миша. И снова подошло тридцатое сентября…

Люба встала пораньше: она хотела испечь хоть самый маленький пирожок. Печь дымила, не слушалась. Люба заранее готовилась к этому дню. Жили брат с сестрой давно подаянием, и она стала оставлять немного муки и приберегать кусочки масла и яйца. В деревне подавали неохотно, часто грубо гнали от окон, выставляли прочь. Бедствуют они, думала Люба, сами живут впроголодь, где еще на чужих детей взять? И отправляла Мишу в соседние деревни, подальше. Может, там жизнь посытнее…

Потом из деревни выгнали батюшку, а злые люди объявили Любе, что их отец был дворянин, и мать тоже дворянка, тетка владела шоколадной фабрикой, а власть теперь принадлежит крестьянам, поэтому жизни хорошей пусть дворянское отродье не ждет. Мол, радуйтесь тому, что живете пока в своем доме.

Люба и не ждала. Она сначала надеялась, что их заберет к себе Вера, потом — Надя, потом — что вернется, наконец, Алексей… Теперь она не знала, что делать и как жить. Они с Мишей не могли даже пахать землю, потому что ее у них давно отобрали. А если бы и не отобрали, пахать было нечем, все порастащили, да и сил у детей вряд ли хватило бы.

Миша послушно пошел сегодня куда-то далеко, думая, что на Любины именины надо расстараться особенно. Пока он ходил, Люба с трудом справилась с печкой, которую давно пришла пора перекладывать, и испекла все-таки маленький пирожок. На двоих как раз хватит.

Она ждала брата, а тот никак не шел. Наверное, задержался в дороге или устал и присел где-нибудь отдохнуть… Чтобы пирог не остыл, Люба оставила его в печке, заботливо укутав.

Как всегда было весело в доме в этот день! Как громко, басисто смеялся отец, радуя жену и дочек забавными сюрпризами! Как звонко хохотал старший брат! Даже мать оттаивала и смотрела ласково, с улыбкой. В один из таких дней отец повез их всех в Киев фотографироваться. Сейчас они смотрели на Любу, такие разные и родные: отец, строго сдвинувшая черные брови мать, нежная красавица Вера, круглолицая Надя, смеющийся Алексей… Люба и Миша были тогда совсем маленькими, но и их тоже сфотографировали. Почему так долго нет Миши? Ему давно пора вернуться…

Люба осторожно раскутала пирог и отщипнула кусочек. Все время хочется есть… А раньше в саду было полно яблок, и дети бегали за шоколадом к маминой тете Шуре… Она умерла, и дядя тоже… Еще были дяди и тети в Киеве, но Люба не знала, что там с ними случилось сейчас, когда победила революция, и боялась ехать туда с Мишей, бросив дом на произвол соседей, которые пока еще не решались выгнать на улицу двоих сирот. Почему так долго нет Миши?

В окно постучала соседка:

— Люба, выйди!

Люба торопливо выскочила за дверь. Подумала, что ее пришли поздравить, совсем как раньше, несколько лет назад…

— Чоловик мий гутарит, — сказала соседка, отводя глаза, — що Миша бросився в Днипр. Утоп, гутарит… Може, брешет…