Морской конек - Джанис Парьят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Может быть, так же легко было Тамсин и Еве.
Их близость стала щитом, заслонившим от всего мира.
– Ты раньше когда-нибудь…
– Нет, – она вспыхнула. С обеими, тихо сказала она, такое произошло впервые.
– А как же…
– Стефан? – долгая тишина. Внезапная резкая обида. Неужели я не понимаю, что если бы не он, этого бы не случилось.
Я знаю, что значит быть оставленным.
И когда я проводил ее вниз, к ожидавшему такси, мелькнула последняя вспышка недоверия.
– Это невозможно.
По-настоящему увидеть себя. Составить точную карту, чтобы двигаться по комнатам, которые мы сами вырезаем в своем сердце.
Я чувствовал, как на меня давит усталость и странное, пустое желание.
Я вспомнил художника из Непала. Его гладкую, как раковина, кожу. Невесомое, как листок, тело. Я хотел, чтобы он держал меня в объятиях, и он не разжал их даже во сне. Я думал о Николасе. Его океаническом поцелуе. О запахе, который не мог назвать. Мне захотелось, чтобы кто-то лежал рядом со мной. Вытеснил его из моей памяти и занял его место собой, целиком. Почему мы не можем сделать это сами? Я обвел глазами комнату, поразившись ее безликости. Как она могла быть настолько физически лишена своего прошлого? Я сжал в руке нефритовую фигурку, и мне внезапно захотелось запустить ей в стену, чтобы она раскололась на куски. Николас был неправ; предметы, даже произведения искусства, не несут в себе груз прошлого.
Только люди.
Я поставил на стол полупустой стакан, открыл ноутбук. Может быть, подумал я, написать художнику, спросить, не хочет ли он встретиться. Я мог бы со временем перебраться в его квартиру в Хаммерсмите. Или пригласить его сюда. Экран вспыхнул, всплыла страница. Та, которую открыла Ева. Струнный квартет «Орфей». Список участников. Эндрю Драммонд, Майра Темплтон, Элейн Паркер, Оуэн Ли. Я впился в экран, притянутый именем.
Майра.
Я открыл несколько новых страниц, прошел по ссылкам. Это была она. Сводная сестра Николаса.
Все это время я был так поглощен запиской, что и не подумал взглянуть на билет.
Разгадка. Она все это время лежала на поверхности. Я поднял нефритовую статуэтку. Она легла на мою ладонь, гладкая поверхность отражала свет.
За неимением лучшего любой предмет может стать амулетом.
Попытаться заполнить нас там, где мы чувствуем себя неполными.
Я повертел фигурку в руке. Она была прохладной и тяжелой, как воспоминание.
Май-ра. Имя, быстрое, как сердцебиение.
Когда мы с сестрой были детьми, отец иногда водил нас на ежегодную ярмарку. Великолепно, думал я в то время, глядя на киоски, продающие ядовито-розовую сахарную вату, острые-преострые чипсы, жирные куриные рулетики, сомнительного вида мороженое и содовую, и на палатки, где можно было вытянуть лотерейный билет, поймать бутылку, запустить мяч в корзину. Моя сестра обожала эти палатки, а я бродил в поисках Волшебника, у которого был стереоскоп – в восьмидесятые этот прибор совсем не казался винтажным. Я проводил часы напролет, разглядывая «Самых крупных млекопитающих», «Самые большие города» и мои любимые «Чудеса света».
Яркие, грубоватые картинки появлялись и исчезали, стоило лишь нажать кнопку. Стоунхендж, Тадж-Махал, Колизей и – самое удивительное – пирамиды. Они поднимались из песка, заполняя небо.
– Невероятно, – восклицал я.
И Волшебник, чьи черты стерлись у меня из памяти, и теперь я представляю его невысоким, седым и морщинистым, отвечал мне – да, но лишь благодаря людям.
– Каким людям? – спрашивал я.
Тем, что стоят, и тем, что идут, тем, кто на заднем плане, но без которых ничего не вышло бы. Без них, говорил он, пирамиды были бы просто кучами верблюжьего помета.
Вот так я вспомнил Майру, увидев ее имя. Сдвиг, смена перспективы, и из-под линзы выплыло размытое, нечеткое лицо.
Я почти ее не вспоминал до этого дня.
В начале декабря в Дели приходила прохладная, мягкая, янтарная зима. Настроения улучшались, сады расцветали, и город возвращался к жизни, успокоенный погодой. В определенном смысле это была весна.
И я полагаю, Майра неожиданно появилась в апреле.
До этого большую часть времени я проводил в бунгало на Раджпур-роуд. Хотя я старался как можно чаще бывать в общежитии на случай, если у кого-то возникнут подозрения или Калсанг начнет задавать вопросы. Но это было маловероятно – я тихо возвращался в нашу комнату, и мой сосед, если он вообще там был, едва меня замечал. И все же я провел в бунгало достаточно много времени, чтобы привыкнуть.
Мы созданы привычками, наши дни аккуратно сложены в коробки.
Проплывали недели, неторопливые, лишенные происшествий. Я ходил на лекции и семинары, Николас работал. После ланча мы встречались и вместе отправлялись в бассейн или в Коннот-плейс, в библиотеку британского консульства или в магазин «Книжный червь», выпить кофе в «Индия-Хаусе» или дешевого виски с тоником в «Волге». Юг города мы не исследовали. Николас не особенно интересовался тем, что мог там увидеть, предпочитая Дарьягандж или Чандни Чоук. Иногда добирался до Национального музея в Барахамбе.
Порой мы просто сидели в его кабинете, за широким, тяжелым столом, заваленным ручками и научными работами, в уголке которого стояла маленькая, в рамке, картина маслом – женщина, глядящая в зеркало. Николас сказал, это автопортрет Малини. Она подарила ему картину, прежде чем он уехал в Индию.
Я хочу тебя во мне. С любовью, М.
Он поставил его здесь, наверное, чтобы она была рядом. Но она была слишком далеко и вызывала во мне лишь легкую, нежную ревность.
По вечерам он открывал виски. Или еще что-нибудь, что стояло поблизости, закупоренное или наполовину допитое. Но чаще всего, как он ласково выражался, воду жизни. Самым лучшим считалось виски определенного бренда, как он мне рассказал, с острова Айлей, далекого, продуваемого всеми ветрами острова, самого южного в архипелаге Внутренних Гебридских островов.
– Вот, – говорил он, поднося бутылку к моему носу, – чувствуешь? Пахнет торфом, пахнет Атлантическим океаном.
И хотя все, что я чувствовал – резкий, едкий запах, я соглашался.
– Когда-нибудь, – он откидывался на спинку кресла, сжимая в руке бокал, – я хочу жить там.
– На Гебридских островах?
– Нет, глупый. У океана.
Весь день граммофон был включен, игла скользила от начала пластинки до колючего конца. К нему были подключены несколько динамиков, Николас прибавлял громкость, перед обедом отправляясь в душ, и