Морской конек - Джанис Парьят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мексика» была компактна и многолюдна – бар тянулся вдоль всего зала, заканчиваясь прямо перед открытым пространством для столов и небольшой площадкой для выступлений у окна, выходившего на канал. Мы заказали напитки и подсели к Еве за столиком, который она забронировала. Она сидела одна.
– А где Тамсин? – спросили мы.
– Ой, она не смогла. У нее грипп.
– А ты хорошо себя чувствуешь? – я чуть отодвинулся. Ее глаза покраснели и казались непривычно уставшими.
– Да… да, – она рассмеялась, как мне показалось, немного нервно. – Хотя, может, тоже подцепила.
– Вот, – сказал я, пододвигая к ней напиток, – «Кровавая Мэри» вылечит что угодно.
Вскоре толпа успокоилась и утихла. Все внимание обратилось на музыкантшу. В тот вечер играла темноглазая девушка из Португалии, прекрасная дикой красотой; ее лицо напомнило мне морскую раковину.
– Боа тарджи всем[37], – ее голос, на удивление низкий, обволакивал, как клуб дыма. – Я Мариана… Спасибо всем, что пришли, – она взяла гитару тонкими и ловкими пальцами. – Сегодня я сыграю для вас подборку моих песен, написанных за последние несколько лет – они будут собраны в альбом. Первая была написана, когда я была в Америке… и речь в ней о путешествиях.
Она играла виртуозно и проникновенно, медленно и мечтательно, с легкостью переходя с португальского на английский и обратно. Ее голос наполнял зал сладкой мелодичностью, знойно хрипел на некоторых нотах. Иногда она закрывала глаза. Или смотрела на людей, сидевших впереди, ближе всего к ней. Она играла почти час. Когда ее выступление закончилось, все закричали, требуя еще.
Она рассмеялась и небрежно провела рукой по гитаре. Легко.
Как Ленни.
Следующая песня будет особенной, сказала она, хотя почти неотработанной. Она называется «Мертвые птицы».
– Это песня о том, что порой нужно уйти и двигаться дальше. Мигрировать. Идти вперед. Нужно оставить семью… и людей, и страну, мучивших, причинявших боль. Нужно уходить от тех, кто не мечтает, не рискует, не пытается жить полноценной жизнью и всего боится, кто хочет удержать в клетке и вас. Они и есть мертвые птицы. Людей, причиняющих вам боль, нужно оставить, даже если вы их любите. Может быть, я вложила сюда и свое чувство вины за то, что не смогла спасти их, за то, что повернулась к ним спиной. Это очень грустная песня. Когда я начала писать ее, я даже не могла представить, как буду играть…
Amanhã
Não vai voltar
Amanhã
Não vai voltar
E se eu quiser lá chegar
Não vou voltar
Não vou voltar…
Мертвые птицы
Не улыбаются,
Мертвым крылом
Не в силах взмахнуть.
Вот почему мы
Всегда покидаем их,
Нам нужно в путь,
Нам нужно в путь.
Эта песня срывала кожу с моего сердца.
Когда она закончилась, раздались долгие горячие аплодисменты. Девушка грациозно поднялась со стула, улыбнулась и поклонилась. Люди вновь зашумели, направились к бару, чтобы вновь наполнить стаканы. Я вертел в руках свой, давно опустевший. Я заметил, что Ева сегодня тоже какая-то тихая. Сантану не отрывался от телефона, что-то печатал, а когда закончил, сказал, что ему надо идти.
– Куда? Зачем?
– Встретиться с Ярой в Брикстоне.
– В Брикстоне? – переспросила Ева.
– Да, а что не так с Брикстоном?
– Все так, только это довольно далеко.
– Вот поэтому и… простите, ребят… мне надо идти, – он снял со спинки стула свое пальто, обмотал шею шерстяным шарфом и вышел на улицу.
– Пять секунд, – сказала Ева, когда мы уже шли к станции. – Вот сколько ему понадобилось, чтобы выйти за дверь. Он даже пиво не допил.
Мы согласились, что он всерьез влюблен.
Несмотря на поздний час – половину одиннадцатого, – улицы Кэмдена были по-прежнему оживлены, молодежь на тротуарах вопила и в шутку дралась. Люди, несмотря на холод, выходили покурить, сжимали в руках стаканы и пальто. У станции, как ни странно, толпа рассеялась. Яркий белый свет, отраженный от плитки коридора, навевал ассоциации с больницей. Чернокожий мужчина играл на саксофоне, и звук роскошным эхо разлетался по всей станции. Ах, впусти меня в свой сон. Ева бросила в его шляпу несколько монет, и он одобрительно кивнул, не сбившись с ритма. Вагон, в который мы вошли, был почти пуст и грохотал в темноте. В уголке сидела пара, с головы до ног татуированная, и щелкала по экранам своих телефонов. Чуть поодаль нетрезвые молодые люди, по большей части белые, громко уверяли друг друга в верности футбольной команде. Станции мелькали быстро: Морнингтон-Кресент, Юстон, Уоррен-стрит, Гудж-стрит, Тоттенхэм-Корт-роуд. Я собирался выйти на набережной, как обычно, и пройтись до дома. Ева – пересесть на Дистрикт-Лейн. Но ей, судя по всему, не хотелось прощаться.
– Ты, это… есть хочешь?
Я пожал плечами.
– Конечно, – я тоже не рвался домой.
– Пойдем, я тут знаю одно место.
Китайский квартал, за углом от Лестер-сквер, ждал нас, словно расписной золотисто-красный сюрприз. Его изысканно вырезанные арочные ворота, полоски бумажных фонарей, пересекающие небо, магазины, ярко сиявшие желтым, оранжевым и белым светом. Его рестораны, где целиком зажаренные утки вертелись на вертелах у витрин. Плакаты на стенах рассказывали об ингредиентах, о которых я никогда не слышал, бары прятались в темных расщелинах. Мы зашли в «Кафе Гонконг», искусно практичное и внушающее доверие, разделенное на маленькие кубикулы с деревянными скамейками и столами. Оно скорее напоминало столовую. Голубые гирлянды, как попало развешанные на стенах, освещали ничем не обрамленные афиши китайских фильмов: «Тай-цзи О», «Лунные воины», «Город в осаде». Наш официант в полосатой черно-красной униформе кружил поблизости, пока мы изучали меню. Список услужливо дополняли фотографии еды, покрытой чем-то блестящим, похожим на расплавленный пластик.
– Густой суп с говяжьим фаршем, – для меня.
– «Радость Будды», – для Евы. Официант записал заказы.
– И пиво «Тайгер», – добавил я.
– Два «Тайгера».
В нескольких кабинках от нас сидела шумная, веселая компания – два китайских мальчика и девочка, неожиданно хорошо одетые для этого места и постоянно наставлявшие друг на
