Спаси нас, доктор Достойевски! - Александр Суконик

Теперь скажу отдельно насчет интуиции «народного человека» Буша в свете разницы между тем, что мы называем «мировоззрением», и тем, что называем жизненной реальностью (в разрезе разницы между Патом и Паташоном). Вот был тут до Буша президентом человек, в котором не было «ни одной прямой косточки», по американскому выражению, ловкач Клинтон, называвший себя первым негритянским президентом, и справедливо, уж мне ли не знать: я проработал с черными двадцать лет на «черной» же работе, это были мои американские друзья. Что меня, русско-еврейского моралиста, поражало и раздражало в них (что было для меня вызовом и шпорами к мысли), это какая-то их пассивность в моральных оценках, и даже если среди них попадались строгие религиозные моралисты, все равно для них негритянское братство было (за редчайшими исключениями) выше абстрактных принципов той самой «объективной истины», которую создала Греция и потом подхватила европейская цивилизация и которая всегда была так дорога мне. Обратите внимание, я говорю не о моральности поведения (потому что я не замечал тут никакой разницы между черными и нечерными, если они принадлежат к одному социальному уровню – социальный уровень всех примерно одинаково приструнивает), а о моральности суждений. Повторю еще раз: что больше волнует людей – суждения других людей или то, что люди делают на самом деле дома? Или еще точней: образ какого рода суждений тот или иной человек проектирует в мир? Клинтон происходил из «разбитой семьи», папаша его был алкаш или кто еще, совсем как в негритянском гетто. От Клинтона с его хитрой улыбкой и готовностью гладко, без колебаний врать исходило ощущение моральной бесхребетности, морального низа, а между тем он был избран президентом самой моралистской страны «свободного мира». Как президент он был чрезвычайно успешен в области низкой реальности, то есть экономики и финансов, и превратил национальный дефицит в невиданный национальный избыток, а когда шла речь о торговой выгоде для Америки, чихать он хотел на права человека в странах-рынках сбыта, лишь бы процветала коммерция.

Все, что относится к области низкого, смежно с областью рационального и все, что относится к области высокого, обитает в области иррационального (где наверху сам Бог), и потому президентство Клинтона было своего рода торжеством рационализма. Я не имею в виду факт, что в любом случае на уровне низкой реальности Америкой правят (или почти правят) корпорации, но что когда народ выбирает президента, дудочка крысолова играет свою мелодию с особенной силой. И в том, что она в данном случае сыграла в унисон с клинтоновским саксофоном, состояли своего рода эксперимент и испытание, которых ни Америка, ни Клинтон не выдержали. Президентство Клинтона было своего рода апофеозом и пиком демократии, потому что демократия – это еще одно лицо рационализма и отказа от высоких крайностей. Его президентство как будто заявляло: милостивые государи, проба пера, попробуем-ка мы, до какой степени сможем обойтись без всего этого (того самого)… оказывается, не смогли. Президентство Клинтона было еще и отклонением от тенденции нынешнего американского времени, потому что тенденция теперешнего американского времени – это идеология консерватизма, именно от него исходят эффективные напор и агрессия чувств, между тем как слева идет одна подкожная и осторожная защита (как будто левизна и рационализм слишком далеко зашли). Теперь же у американцев высокоморальный (только когда дело не доходит до интересов корпораций) президент, не умеющий правильно сказать двух слов по-английски (это нравится глубинке) и служащий безудержной верой и правдой интересам большого бизнеса (Клинтон тоже служил, но с модератным удержем, как и следует центристскому демократу)…

…Как было сказано, мой герой – сугубо рефлексирующее и изнеженное до эгоизма существо (единственный ребенок в семье), это необходимо по условию. Условие же: он должен оказаться любителем того, что в философии именуется объективной истиной (или, как говаривал Ф. М. Достоевский, «глупым надзвездным романтиком»), а затем оказаться на Западе. Ф. М. и про таких знал: «Хоть и бывали у нас дураки-романтики, но это не в счет и единственно потому, что они еще в цвете сил окончательно в немцев перерождались и, чтоб удобней сохранить свою ювелирскую вещицу, поселялись где-нибудь, больше в Веймаре или в Шварцвальде». Вот именно, вот вам и весь сюжет моего романа, разве только с некоторой поправкой на время. И сегодня в России все, поголовно все продолжают оставаться умными любителями объективной истины, в том числе и те, кто, согласно «Запискам из подполья», мать родную за реальность субъективной полушки предаст и продаст. Но на Западе положение несколько изменилось: на практике «глупые романтики» здесь сохранились, не стану спорить, но самые слова «объективная истина» изучают исключительно в университетах, и именно так, будто они записаны на папирусе. (Поэтому мне тоже кажется, что я пишу свои записки на папирусе, но как бы то ни было, я продолжаю.)

Потенциально мой герой начинает проявлять склонность к объективной истине, попав во время эвакуации в чужие уральские края и заглядываясь на иную жизнь, отстраненно сопоставляя ее с миром семьи и Города, в котором вырос (отстраненно – вот оно, пагубное слово). Но тут всё еще неосознанно и потому не слишком серьезно; серьезное придет позже. Летом 44-го года он вернется с матерью в Город, война будет еще в самом разгаре, отец еще будет на Уралмаше, а тут, в Городе, линия фронта пройдет между теми, кто оставался под немцами, и теми, кто вернулся из эвакуации. Это будет совсем другая линия фронта, личностно-кровяная, так сказать (кровно задевающая, потому что вернувшиеся будут в основном евреи, а те, кто оставались, соответственно, нет). Конечно, кровь – дело второстепенное, идейно прикладное, потому что по-настоящему драка пойдет за материальное выживание, за работу и жилье, те самые пещеры, за которые шли войны еще между первобытными людьми. Не сомневаюсь, и первобытные люди выходили сражаться клан против клана, подводя под такое сражение идейную (мы хорошие, они плохие) подоплеку. Страсти человека достигают полного накала, только когда он сражается одновременно за себя и за истину (которая, конечно же, вместе с ним), иначе он не может, и в этом его обаяние. А когда он начинает понимать, что истина не обязательно с ним…

…Мы с матерью приехали в Одессу в июне, но дядя Миша приехал месяца за полтора, и он был в этой, поразившей мое воображение несоветской роскошью жизни, Одессе, как рыба в воде. Я помню, как он повел нас с матерью в маленькую бадегу есть знаменитых одесских жареных «бычков», и, хотя бычки были вкусны, на меня куда большее впечатление произвело, как нас встретила хозяйка бадеги, какие у нее с дядей Мишей были совершенно домашние отношения (про все это я читал только в дореволюционной литературе). Это был интимно человеческий мир, принципиально разнящийся с советским миром, но, как ни странно, я не принял его всей душой, ощущая его подспудную гнилую безыдейность. Это был закрашенный красным цветом живой, не пролитой крови мир, и потому совпадающий с миром коммунальных квартир, подпольных делишек, украдчатых половых интимностей – весь тот мир, который восхищал меня своей низовой реальностью, точней, принуждал к восхищению. Но внутри меня жила тоска по совсем другому, искусственному миру, и советская власть помогала вышколить эту тоску. Тоску по ослепительно бесцветному, разумеется, бесчеловечному (этого я не мог понимать) миру идей, который не нуждался – о освобождение! – в телесности крови, и даже был ей противоположен.

Мое же испытание на этом участке жизни состояло в том, что я с головой оказался вовлечен во все страсти пещерной войны, именуемой борьбой за квартиру. До войны дядя Миша жил в нашей квартире, поселившись в комнате своей бывшей любви, вышедшей замуж за москвича. Комната эта соседствовала с нашей гостиной, и во время войны в эти три комнаты вселилась дородная хористка оперного театра Плеханова со своим престарелым мужем. Казалось, что было трудного отвоевать у какой-то хористки принадлежащую нам по праву квартиру – не тут-то было. Плеханова была не просто хористка, недаром ее нарекли в Одессе «мадам Пынтя» (румын Пынтя был мэром города в годы оккупации). О-о, мадам Пынтя была достойный враг-соперник, и кровь во мне так и закипала, когда я слушал дядин ухмыльчатый рассказ о перипетиях процесса с ней. Точней, сперва не было еще процесса, потому что по дядином приезде Плеханова великодушным жестом (знала, что все равно придется отдать!) предложила ему одну из крайних комнат, но он выбрал не свою, самую маленькую, а нашу с дедушкой, так, чтобы мы с мамой и дедушкой могли по возвращении в ней поселиться. (Сам же он устроился жить у приятеля.) У него даже установились с Плехановой дружеские отношения, он даже захаживал к ней пить чай, и даже «ухаживал» за ней (вспоминая его легкую улыбку, теперь почти не сомневаюсь, что употреблял ее, то есть они друг друга употребляли, потому что оба любили это дело). Помню, мне этот эпизод из Мишиных рассказов показался странным и непонятным, я постарался оттеснить его в сторону, потому что он бросал на моего рыцаря негожую тень. Зато я торжествующе наслаждался другим эпизодом, когда он (тогда же, когда пил у нее чай) сказал Плехановой, что, когда мы приедем, он отвоюет у нее еще и большую гостиную, если не всю квартиру, а она уверенно показала ему ладонь, вот, когда здесь волосы будут расти. Ну и что же, мы приехали, и заварилась длительная и драматическая судейская битва, которую Миша, конечно же, в конце концов выиграл. «Судейская» тут, разумеется, нужно понимать с натяжкой, потому что вопрос был в том, кто ловчее (и раньше) подкупит судью или еще какие-то там необходимые инстанции. Разумеется, правда была на нашей стороне, надеюсь, читатель это понимает, иначе просто попрошу его прекратить читать! Правда была на нашей стороне, так что если дядя Миша должен был эту правду подкреплять денежными взятками, что же делать, если иначе нельзя было бороться «с этой стервой», у которой не было, кажется, особенных денег, но которая нагло и виртуозно подмазывала кое-чем другим, а именно натурой, ах, такая-сякая бесстыжая тварь! Как вспомню это время моего отрочества, даже и сегодня кровь слегка закипает, и я не могу избавиться от тех отвращения и страха, которые испытывал при виде Плехановой. Подумать только: пленные немцы содержались недалеко от нашего дома и приходили, тихие и покорные, делать у нас ремонт (и как же хорошо они работали!), а я, находясь с ними в одной комнате, не испытывал к ним ни малейшего чувства враждебности, только жалость, в то время как к Плехановой… что тут говорить. Но Плеханова боролась, как львица, и даже в последний момент, когда все инстанции были пройдены, дело было проиграно и ее пришли выселять (разумеется, она и не думала добровольно отселяться в оставленную ей Мишину комнатку-пенал), она выбежала на улицу и привела на защиту патруль морячков, которых, разумеется, еще подогрела воплями, как наехавшие жиды обижают русского человека. В сущности же, она была довольно жалка и даже смешна, когда, например, стала коптить кресты на притолоке наших дверей: последние после драки многозначительные мистические угрозы… Но ощущение, что ты живешь рядом со смертным врагом, делало твое существование драматическим, и это как раз я имел в виду, говоря о пользе жизни в коммунальных квартирах. Тут был еще один момент. Как я уже говорил, в квартирном разделении сил мы были аристократы, а наши враги – плебеи. Так получилось по историческому стечению обстоятельств, что нам не только принадлежали лучшие комнаты, но еще и больше всего комнат, а кроме того, отдельные кладовка и подвал, мои родители были красивы, их знали в городе, а наши соседи были мелкая, никому не заметная сошка. Как в запрещенных тогда операх Вагнера, мы были, при всех наших человеческих недостатках, все-таки боги, а они – мерзкие подземные нибелунги. У нас были богатые родственники за границей и брат отца в лагерях, а у них ничего подобного не было, мудрено ли, что они нас ненавидели, как положено плебсу, снизу вверх, а мы их презирали сверху вниз? И мудрено ли, что, как положено между аристократами и плебеями, наше положение было хоть и красивей, но опасней их положения (как между теми, кто на верху пропасти и теми, кто на ее дне)? Разумеется, это я сейчас так все понимаю и описываю даже с налетом иронии, тогда же я это ощущал как данность, оно просто входило в меня. Но и тогда, как и сейчас, я был предан идее аристократизма (эта идея передавалась мне через великую литературу, потому что великая литература – духовный аристократ, а, коль скоро я выбирал преданность ей, то должен был стать ее рыцарем, служа ей верой и правдой в стесняющих многие свободы латах).