В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

«Настя, вались!» И Настя, закутавшись в салоп, валилась куда-то на сторону[78].

Иногда он позовет ее в театр. Взята ложа. «Настя, одевайся». – «А ты?» – «Ну вот еще. Стоит того». Он едет в ложу в бухарском халате. Он покупает ананас. И она знает, кому он покупает. Не ей.

Но он ее любит, любит. Это тоже она знает. Знает и он.

И это не спасает: он кончил чахоткой, он прожил все, что у него было, был по суду признан «несчастным банкротом»[79], был устранен от дела (все перешло к черствому брату[80]) – и умирал на руках мамы, тихий, как ребенок. Целовал у нее руки, винил себя во всем, упрекал себя беспрерывно, что загубил ее жизнь, разрушил ее счастье, и потухающим взглядом смотрел на нее с бесконечной любовью и с острым, ранящим до слез упреком, обращенным к себе…

А счастье было так возможно, так близко![81]

Через 17 лет после смерти мамы я впервые раскрыл стопочку его писем, бережно ею сохраненных.

И там оказалось очень мало его писем. Там были ее письма к нему. Они полны у ней, у невесты, чувства глубокого и сильного в своей ясности и простоте: «Вся твоя. Все в тебе. Все с тобою. Все для тебя».

И всегда она ждет его писем, а ему всегда некогда. Он – красавец, баловень матери, баловень семьи. Он любит ее, но у него нет думающего сердца. Его любовь всегда «ищет своего» и не думает, часто даже не видит другой. Это любовь с открытыми глазами на себя и с закрытыми – на любимого человека. А любовь любимого человека «долготерпит»[82] и не поднимает рук, чтоб открыть его глаза на себя. Горько любить человека с закрытыми глазами! А мама выпила до дна всю эту горечь. А любовь ее была так велика, что она заглушила в ней другое чувство, распускавшееся было к другому человеку. Она сохранила два письма без подписи, писанные четким мужским почерком. В одном – горячее признание в любви, благодарность за почти разделенное чувство, надежда на тихое «мещанское счастье» – и мимолетные враждебные упоминания о Калашникове как о человеке пустом, хоть и блестящем. В другом – почти проклятие за разрушенную мечту, за отнятое счастье.

Мама переступила и чрез это письмо. Она переступила и чрез те явные проявления характера властного и вместе слабого, щедрого – и вместе скупого на простую нежность, благородного – и вместе способного на глубокое падение, которые проступали еще в его первых письмах к ней. Это был какой-то Димитрий Карамазов из богатой и гордой купеческой семьи. Он мог рыдать над «Коробейниками» Некрасова и раздавать «в благородстве» деньги всем, кому не лень было их взять у него, и вместе с тем Грушеньки самых низших степеней писали ему такие записки, что получения одной из них было бы, кажется, достаточно, чтобы пустить себе пулю в лоб. А у него сохранилось их немало, и не от одной Грушеньки. Я с ужасом читал их. Это – точное слово: с ужасом, – а еще с большим думал: «Как они попали к матери? И зачем он хранил их хоть минуту и, получив, не рвал тут же в мельчайшие клочки?» Что-то карамазовское есть и в этом. Если мама нашла их в его бумагах после его смерти, то была ужасная посмертная встреча с человеком, которому она отдала и молодость, и любовь и пожертвовала любовью другого человека. А если записки эти дошли до нее (или доходили) еще при его жизни, какой подвиг был все это принять и простить! Нет, подвиг был – даже не простить, а только пережить!

Я жалел, что развязал алую ленту, когда-то стянувшую эту стопку старых писем. Мне было горько, больно, смутно. Но когда я подумаю, что все это было покрыто любовью, когда я вспомню, что мама никогда не укорила передо мною человека, который дал ей так мало счастья и так много страданья, когда я вновь представлю себе, с какой любовью она всегда вспоминала его любовь, и какою радостною представлялась ей ее первая любовь, и как благодарна она была ему за любовь, – я благодарю маму и за эту стопку писем давних лет: она дала мне, старику, великий урок великой любви, которая «долготерпит» и все прощает. И я рад, что ношу имя этого несчастного, доброго и благородного человека, вся не вина, а беда которого была в том, что он жил, «в закон себе вменяя страстей единый произвол»[83]. Мать учила меня молиться за него. Это значит, что она научила меня любить его.

После смерти Сергея Сергеевича мама осталась жить у свекрови. Нелегко ей жилось. Бездетная, она не пустила тех корней в семью, которые признавались бы подлинным родством.

Свекровь уважала ее, но у властной счастливицы ни к кому не было ни теплого чувства, ни любви. Счастье – или то, что люди считают за счастье, – валило к ней: она дважды выигрывала на «внутренние займы» – 75 тысяч и 100 тысяч, не считая более мелких сумм (а самая мелкая была тогда 500 рублей). В самую коронацию Александра III случился у нее во флигеле пожар. Моментально примчались пожарные команды. Флигель был спасен. А она, укутанная в соболью тальму, охала и стонала, сидя в кресле в саду, будто лишаясь всего достоянья. «Настя, – посылала она невестку, – поди проси вон того высокого, с бакенбардами, он главный у пожарных, чтоб отстояли дом». – «Да все уж благополучно, мамаша». – «Ах, как ты так можешь говорить! Опять может загореться…» И добилась-таки, что высокий с бакенбардами подошел к ней, вежливо ее успокаивал, а она поручала ему: «Вы уж успокойте меня, батюшка, велите пожарным не уезжать: а ну как опять загорится?»

Ей успели шепнуть, что «высокий с бакенбардами» – великий князь Николай Николаевич старший, прискакавший на пожар из Кремля, но она нисколько не переменила тона (умная старуха и раньше догадалась, кто перед ней) и продолжала по-прежнему: «Уж успокойте, батюшка, меня, прикажите…» Великий князь, улыбаясь и почтительно откланявшись ей, приказал брандмайору: «Успокойте их. Сделайте, как они хотят». И пожарные всю ночь провели на дворе Ольги Васильевны, карауля покой и добро умной и властной старухи.

Так было всюду и всегда. Все бывало по ее воле.

Горячие, властные сыновья (все в нее), не ладившие друг с другом, подчинялись ей. Стоит им поднять при ней спор, как она властно приказывала:

– Замолчите!