В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

И они говорили о лошадях. Правда, они были все страстные лошадники.

Мама была нужна Ольге Васильевне. У бабушки жили сироты, мальчик и девочка, дети ее покойной дочери. Она не доверяла их воспитанье их отцу. Воспитывала их мама. Дети были трудные, но вышли в люди. Дочь вышла за Жемочкина[84], брата мужа моей сестры. Сын отлично кончил гимназию и университет. Был замешан, к ужасу бабушки, в студенческих волнениях. Я встречал переводы Иеринга[85] с его именем. Конечно, мама не услышала и простого спасибо за свой труд ни от них, ни от родных.

Мама жила на Болвановке вдовою любимого сына бабушки Ольги Васильевны, но никогда не получала от нее даже карманных денег. А между тем сердце ее разрывалось от заботы: дедушка Василий Алексеевич не мог содержать семью и скоро умер. Бабушка с тетей остались без всяких средств. Маме надо было решиться на что-то, чтобы не оставить свою мать без хлеба. И она решилась: она вышла замуж за моего отца.

Это был подвиг в полном и точном смысле слова. Она совершила его ради матери.

Отец был вдов, на двадцать лет старше ее. Она выходила за него не по любви, она знала только, что идет за честного и доброго человека. Но она шла на огромную, по нынешнему суждению – анекдотически огромную семью: у отца было одиннадцать человек детей. Из них только одна старшая дочь была замужем. Все остальные – шестеро дочерей и четверо сыновей – жили при отце. Из них старшие годились в младшие братья и сестры маме, а младшей было четыре года. Тяжкая обуза воспитания и руководства такой семьищей, заполнявшей два этажа поместительного дома в Плетешках, влекла за собою не менее тяжкую обузу ведения хозяйства, почти помещичьего по размерам. И во все это мать вошла в тридцать лет, в расцвете молодости, подсеченной под самый корень. Она и здесь с честью пронесла свое бремя. Из дочерей-невест у отца до мамы выдана была лишь одна, да и та неудачно: муж пил, оставил ее без всяких средств, и она вернулась вдовой в дом отца, так что все одиннадцать детей отца оказались-таки под маминым попечением. Мать при жизни отца выдала замуж троих, и всех счастливо и богато даже. Когда дети от первой жены после отцова разоренья ушли от отца, из оставшихся в девушках трех сестер только одна сумела выйти замуж. Приданое же для старшей из них уже было запасено матерью, и падчерица увезла его с собою. Старшие сыновья отца не получили образования. Старший сын Николай Николаевич лишь понюхал воздуху в Коммерческом училище, второй – лишь нюхнул его в каком-то пансионе. Отец на моей памяти говаривал, что учить ребят надо только «читать, писать да арифметике», а затем – в дело, в торговлю! Мать горячо против этого восстала и добилась того, что двое младших сыновей отца, которых воспитывала она, не только окончили среднюю школу, но и высшие учебные заведения: один – университет, другой – рижский политехникум. Один был помощником у знаменитого Плевако[86], другой – инженером. Дочери старшие также только посидели в пансионах, и из пятерых «кончили» пансионы, кажется, только две. Две же последние, чье воспитание пало на мамину долю, окончили с медалями полный курс казенной женской гимназии. Разумеется, никто из них не поблагодарил за это мачеху. Отец же, правдивый и прямой человек, говаривал матери, когда дети ушли от него: «Вот, матушка, ты воспитала их и научила, – смотри, как тебя поблагодарили». Он с горечью говорил это: его поблагодарили не лучше.

В первом браке у мамы не было детей. Во втором пошли дети – пятеро мальчиков. Роды переносила она болезненно. Итак, «труд и болезнь», павшие ей на долю, были велики. Единственною наградою было то, что она могла покоить мать: бабушка с тетей жили тихо и мирно в той квартирке, которую я описывал, на гроши, которые давала им мать. И эти гроши или даже полушки, в сравнении с тем трудом, который несла мать в чужой бесконечной семье, вызывали нарекания на мать со стороны падчериц и пасынков! Отец же любил и уважал свою новую тещу.

Я часто думал, озирая мамину жизнь, что трудно было бы измыслить большие две противоположности, чем ее первый и второй мужья.

Сергей Сергеевич был молодой красавец (на год только старше мамы), остроумец, делавший беззаботно опыт за опытом все пробы легкожития, не думающий о конце концов. Он любил маму, и она его. В нем было много блеска и того особого качества, которое легко обозначить непереводимым французским словом «charme». Он любил веселье, театр, породистых лошадей, вино, женщин. У него были друзья и враги, приятели и неприятели. Свою и чужую жизнь поджигал он с двух концов. У мамы не было детей от него. И любовь его была в ее жизни как сон, в самом начале светлый и радостный, как сиреневая ночь, затем грустный до слез, до полыневой горечи.

Отец был во всем противоположен Сергею Сергеевичу. Он прошел тяжелую школу жизни: единственный сын из старинной старообрядческой купеческой семьи, он вынес ее разорение в раннем детстве, жил в мальчиках у Кабанихи мужского пола, у скупого и жестокого шелковщика Капцова, натерпелся хозяйских побоев. Сергей Сергеевич ездил на Нижегородскую ярмарку в первом классе по железной дороге, отец хаживал туда пешком с обозом, везшим капцовский товар на ярмарку. Сергей Сергеевич был богат, у отца был только достаток, еле хватавший на семью в два десятка человек. Отец не брал во всю жизнь ни глотка вина, был домосед, единственным его лакомством была моченая брусника да миндальные пряники. В трактирах он бывал только с покупателями за чаем вприкуску. Он был не лишен добродушного, чисто народного юмора, и на мое, ребенка, решительное заявление, что не знаю, где найти то, что он меня просит принести, он пресерьезно советовал мне, бывало: «Сыщи, а я укажу!» Но тон жизни, которому он следовал и хотел, чтобы следовали дети, был строг и чинен. Он не любил ничего нового. Все мое детство и отрочество прошли при стеариновых свечах, когда везде в домах горели уже керосиновые лампы, а кое-где и электричество. Жизнь для него была труд и обряд, а не произвол и игра. В нем не было веселья, а самое большее – если улыбка. Не помню его смеха. «Грешно» – это было строгое и крепкое слово в его устах.

Вряд ли