В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

– Ты, должно быть, заболеваешь. Поди скажи няне, чтобы раздела тебя и уложила в постель.

Я ложился в постель, а через день начиналось опять то же:

– Почему бабушка не навещает меня? Разве она больна?

– Нет, здорова. Крестная здорова.

Я потуплял глаза и тихонько крался из спальной.

Наконец наступил день и час, о котором до сих пор не могу вспомнить без горя и волнения.

Был ясный морозный полдень. Солнце играло по комнате в веселую игру: оно «шло на лето». Было воскресенье. Отец был дома, была тетя Маня, был еще кто-то подле кровати мамы. Был и я.

Мама, худая, еле избавившаяся от смерти, в белоснежной кофте с кружевами, сидела на постели, обложенная подушками, и с твердостью, не допускавшею мысли об отказе, спросила отца, затем сестру, что с бабушкой… Никто не нашел в себе силы ответить, хоть было известно, что доктора разрешили «сказать».

Мама с упреком, даже как бы с гневом посмотрела на них и в упор спросила меня:

– Сережа, скажи мне правду…

Я посмотрел на отца. У него слезы стояли в глазах.

Я молча горько-прегорько заплакал, уткнувшись лицом в одеяло.

Мама все поняла.

Я не помню, что было дальше.

Помню лишь, что она горячо упрекала отца, что заставили меня говорить неправду, и особенно горько за то, что не взяли меня на похороны, не дали мне проститься с крестной.

И мама понимала, что я весь на ее стороне. Ей хотелось от меня, кого так любила обожаемая ею мать, от меня слышать о ней: если б я тогда был там, ей казалось бы, что я принес, передал бы ей последний привет, последнее благословенье ее матери.

Она никогда не могла простить отцу, что меня удержали дома.

А у меня была тоже своя вина перед мамой. Минувшим летом, когда бабушка гостила у нас на даче, мама послала ее со мною и с моей бывшей кормилицей сниматься в фотографическое заведение. По дороге я раскапризничался, и все вернулись домой. Бабушка умерла – и у мамы не было ее карточки. Она испытывала тоску и скорбь, а я чувствовал свою вину. Мама велела переснять бабушку с маленькой старинной карточки, где бабушка была снята во весь рост в белой тальме; карточка вышла малоудачна, но это было единственное изображение бабушки, оставшееся у нее.

Нет, не единственное: у нас с нею было и другое изображение, сделанное не фотографией, а агапографией («агапе» – «любовь» по-гречески), не светописью, а письмом любви вечной. Слабый список с этого изображения больною рукой, лежа в постели, я пытаюсь представить здесь, на этих страницах.

В отзывах мамы о своей матери и о своем отце была великая разница. Она была так велика, что не скрылась от меня, даже от ребенка. К матери была у нее не только любовь, а еще постоянная жалость, сожаление о ее загубленных душевных силах, полное признание ее ума, характера, сердца, глубокое и почтительное уважение ко всем ее поступкам и путям. К отцу – моему деду – ничего этого не было: или молчанье о нем (он умер еще тогда, когда моя мама оставалась вдовою после первого мужа), или досада на него. Мое детское ухо уже улавливало, что он «связал бабушку», что он лег камнем на ее пути. Я никогда не слышал от мамы какого-нибудь рассказа про него, за исключением одного: как он не пустил ее в балетное училище (за это она была ему благодарна). И родня с дедовой стороны не возбуждала никаких добрых памятований у мамы. Иногда она говаривала о своей сестре Марье Васильевне: «Вся в дедушку Алексея Васильевича», то есть упряма, упориста и неподатлива на разумное увещанье. Портрета деда я не видал никогда. Тетка моя была похожа на мать, а значит, и на бабушку, но это было сходство в несходстве; это были как бы два сосуда, сделанных по схожему рисунку, но один вышел из рук тонкого мастера, несомненного художника, а другой – из рук добросовестного ремесленника: все черты грубее, топорнее, и именно эта топорность делала сходство несходством. Внутреннего же сходства между двумя сестрами не было никакого и ни в чем. Это были два разных человека из двух чужих семей. В матери был всегдашний такт – этот ум сердца, – помогавший ей быть дружной и приятной самым различным людям; был настоящий многогранный ум; твердая и умная, умеряемая сердцем и направляемая рассудком воля; она была прекрасная хозяйка, талантливая в хозяйстве, умевшая из малого и скудного делать большое и обильное. Ее речь была жива, остроумна, пересыпана не только пословицами, поговорками, яркими народными речениями, которые не всегда отыскиваются и у Даля, но и ее собственными выхватками из живого потока текущей речи и жизни. У нее была наблюдательность художника и способность к живому рассказу, яркому, выпуклому, цветному (но никогда не цветистому, у нее было чувство меры – опять признак художественной натуры). Ее впечатления от созданий искусства, сколь ни мало ее баловала ими жизнь, были так сильны, что она умела заражать ими меня, еще ребенка.

Ей удавалось бывать в театре раз в два-три года, с целями матримониальными: вывозить падчериц на смотрины женихов, и как досадно ей бывало, когда по усмешке судьбы случалось ей видеть в эти редкие выезды одну и ту же пьесу. «Как едем в ложу, – говаривала она, – ну, значит, опять "Гугеноты"[60] будут! Катю два раза смотрели, и все на этих «Гугенотах»».

Мне было 8, нет, 7, когда она побывала в Малом театре на «Василисе Мелентьевой»[61] с Федотовой[62]в главной роли, и она так сумела мне рассказать о пьесе и спектакле, так передать все действо и все эмоциональное (уж не говорю о фактическом) содержание драмы, что, когда я юношей увидал «Василису Мелентьеву» на сцене и не раз потом перечитывал, я не нашел для себя ничего нового. Рассказы мамы о старом Малом театре, о Ермоловой[63] в «Орлеанской деве», о Никулиной[64] в каких-то «Светских ширмах» (пьеса В. А. Дьяченко[65]) так были ярки, полны и заразительны, что послужили введением в мои собственные посещения этого театра, введением, которое будто я сам написал к своим восторгам-впечатлениям от Ермоловой, Федотовой, Ленского[66].

Я никогда не любил Некрасова, и если еще и люблю что в нем, так это то, чем в раннем детстве заразила меня мать: «Коробейники», «Мороз Красный нос» и вот эти