Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Возражал он и против моих новых друзей, сторонников Гаскалы, во главе которых стоял Цви Рахлин, учитель русского языка, один из самых пламенных сионистов в городе – он часто приходил ко мне. Также отцу не нравилась моя дружба со студентом-медиком Харьковского университета Йосефом Эпштейном{312} (впоследствии он стал известен своей сионистской деятельностью в Сморгони и в Вильно, где открыл еврейскую гимназию, названную затем его именем).

Незадолго до нашего знакомства он женился на молодой дочери Фишеля Малкина, самого богатого еврейского торговца в нашем городе. Через некоторое время после свадьбы заболел с подозрением на чахотку; затем поправился и приехал к нам в город вместе с женой. Однажды Йосеф пригласил в гости нас с Цви Рахлиным. Уже много лет я не приходил в дом Малкина. Нас приняли с большой теплотой и любопытством, однако Эпштейн сразу повел меня в свою комнату, а Цви Рахлин остался общаться с хозяевами. За ту пару минут, пока он сидел в гостиной и разговаривал с тестем и тещей Эпштейна, я успел как следует разглядеть его: низкого роста, широкоплечий, смуглый, сдержан и скромен, говорит тихо, спокойно – его облик внушал доверие и симпатию. На столе лежал «Календарь Ахиасафа» на 5660 год (1899–1900), вышедший два месяца назад. Цви Рахлин показал на него и спросил меня: «Ты читал? А что тебе особенно понравилось?» Я ответил, что с интересом прочитал большую часть. Особенное впечатление на меня произвели Бернфельд, Бялик, Бердичевский{313}, Файерберг, Клаузнер{314}, Фришман{315} и Явец. Беседу стал направлять Эпштейн. Он хотел слышать мое мнение почти о каждой статье и произведении; он высказывал и свое отношение – коротко и энергично. Исподволь он все больше и больше выражал самого себя, свои склонности и воззрения. Особенно поразила его статья Клаузнера «Во имя Сиона» (обращение к еврейской молодежи) и призыв, содержащийся в ней, репатриироваться в Эрец-Исраэль. Йосеф сильно отличался от тех деятелей Просвещения, которых я видел раньше: человек, получивший широкое – и еврейское, и общее – образование, полностью погруженный в еврейскую и сионистскую литературу; старше меня лет на десять, но спорящий как приятель, на равных. Он напомнил о том, что мы родственники – наши матери были двоюродными сестрами, – пригласил меня заходить еще и пообещал, что тоже придет ко мне. Так мы быстро подружились, несмотря на большую разницу в возрасте. Одним из поводов к нашей дружбе был написанный мной большой «драматический стих» под названием «Трактат „Зевахим“». Несмотря на то что я написал его под влиянием бяликовской поэмы «ха-Матмид»{316}, в нем очень верно отразились все мои переживания и внутренняя борьба последних месяцев. Я помню эпиграф стиха:

Кровь жертв, принесенных не радиих самих, может быть пролита…

«Жертвы» по очереди появлялись в стихотворении, и каждая из них рассказывала историю своей жизни, как она была заколота «без должного ритуала», как выпустили из нее кровь и бросили ее на жертвенник.

Всеми «жертвами» были ученики йешивы, и каждый монолог начинался с галахического изречения из трактата «Зевахим», которое определяло характер монолога, а заканчивался рефреном, призывающим к изучению Талмуда: «Итак, учили раввины…» Йосеф Эпштейн уговаривал меня покинуть наш город и как можно скорее уехать в Вильно. Он рассказывал, как провел в Вильно несколько лет, учился там; рассказал про своего друга по имени Гинцбург, известного виленского поэта, любимого и поддерживаемого жителями города. Между тем дядя-раввин пригласил меня к себе на субботу. Он собирался неторопливо и обстоятельно поговорить со мной. Его дела сильно изменились. Он был вынужден продать свой большой дом. И несмотря на то что он оставался состоятельным человеком, провал его кандидатуры на должность столичного раввина, связанный с борьбой против сионистов, несколько умерил его пыл. Он много обсуждал со мной учебу. Я продемонстрировал ему свой способ изучения Рамбама и рассказал о планах. Все это очень ему понравилось, однако идея поехать в Вильно вызвала у него содрогание: не в большой город мне надо ехать, а в маленький, и не в йешиву, а в дом к раввину. Там мне нужно жить год, учить галахот и законоучителей по тому плану, который я себе составил, и тем способом, о котором рассказал. Мне не нужна йешива, а нужен раввин-наставник. Дядя предложил мне поехать в город Зеньков на Полтавщине. Раввин этого города Шмуэль-Давид Шипер приходится нам родственником (его тесть, покойный рав Хелфнер, был мужем тети Йехудит и папиным дядей). Он серьезный ученый раввин и будет очень рад принять меня. Собственно, он сам предложил это, а дядя стал в некотором роде посредником. Он уверен, что через год я смогу закончить шесть частей Талмуда и получить право на преподавание – тогда мне нужно будет поехать на год в Любавичи… Это был совсем другой аттестат зрелости, чем тот, который я собирался получить! Однако после долгих размышлений и колебаний я, мобилизовав все свои душевные силы, согласился.

В Хануку я поехал в Зеньков. Несмотря на то что этот город находится близ нашего, ехать туда пришлось на двух поездах, а потом еще сорок километров на лошадях. Несколько дней я провел в Гадяче у тети Фрумы, отличной хозяйки, очень умной и доброй; благодаря своим душевным качествам она снискала любовь и уважение окружающих. Они с матерью рассказали мне обстоятельства ее замужества: она была второй женой моего дяди – тот овдовел и имел трех детей, но от нее скрывали это до свадьбы. Дядя отличался склонностью к аферам и безумным фантазиям: в это время он вместе с одним помещиком основал фабрику по производству хлопка, пожиравшую все деньги, которые тетя зарабатывала торговлей, а также те, что достались ей от богатых родственников, живущих в Москве. Тем не менее она так уважала дядю, что беспрекословно и с любовью принимала его широкую натуру. Со своими приемными сыновьями она обращалась точно так же, как с родными. В доме никто не мог уловить разницы между ними, даже они сами. В то время у них в доме жила Женя Шафран, очень красивая девушка, с которой я познакомился лет за пять до того в Гомеле; сейчас она уже училась в гимназии, стала еще красивее, и за ней ухаживали многочисленные юноши. По вечерам все собирались дома – в том числе и моя кузина Рахель, очень смышленая двенадцатилетняя девочка – и слушали мои «лекции» о религии и сионизме.

Как мне впоследствии рассказывала Женя, мои речи настолько впечатлили кузину, что до восьмого класса гимназии она молилась каждый день и соблюдала субботу.