Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Я был очень одинок. Мой старший брат находился в Брест-Литовске. По его письмам я понимал, что он увлечен идеями Просвещения и очень далек от меня. Наши интересы сильно разошлись к тому времени. И конечно, нисколько не волновала его мысль о том дне, когда я закончу изучение всех шести частей Талмуда. В желании завершить их он видел лишь гордыню и высокомерие и считал это мое занятие совершенно несерьезным. Он даже читал мне мораль, предостерегая на предмет «правил о смешении», к которым я был весьма склонен, и утверждал, что я «смешиваю стихотворные строки с листами Гемары», «считаю слоги в каждой строке, чтобы придать словам вес», и «при помощи большого количества листов Талмуда удерживаю башни хаоса». Он считал, что я существую лишь своими фантазиями и воображением, выдумками «изменчивого юноши». Мой брат Нахум-Элияху, младше меня на два года и два месяца и весьма талантливый, покинул йешиву в Конотопе, ушел из дома дяди, младшего брата отца, и объявил, что жизнь в йешиве и вообще «вся эта учеба» ему уже поперек горла стоит. Он хочет, подобно сыновьям дяди, у которого живет, работать и преуспевать. Дядя Исраэль-Давид, простой человек, один из лучших евреев, которых я знал, не согласился содействовать ему в уходе из йешивы, потому что тогда оборвется «семейная преемственность изучения Торы, которая, казалось, вновь возобновилась» в семействе Динабург… Тогда брат переехал в Гадяч и начал работать в магазине у дяди Лейба, старшего брата отца. Так что и он был далек от меня в это время. Моих друзей детства тоже не было со мной. Правда, распространившиеся благодаря семейству моего дяди-раввина шокирующие слухи о том, что я содействовал провалу плана борьбы с сионизмом, привели ко мне нескольких новых друзей и знакомых. Впоследствии в сионистскую организацию нашего города пришло особое письмо от сионистского комитета Ковны, в котором сообщалось о моем активном участии в движении и даже о «важности» моей миссии.

Но и новые друзья были далеки от меня. Им был совершенно непонятен тот образ жизни, который я вел до этого времени. За малым исключением, все они учились в русских школах и не знали иврита. Те же немногие, кто знал иврит, были приверженцами «ха-Шилоах» и почитателями Ахад ха-Ама. Я, правда, уже тоже начал зачитываться Ахад ха-Амом, однако критика политического сионизма вызывала во мне резкий протест. Мне помнится, как мы с друзьями прочитали в Ковне его первую статью из серии «Вопросы дня» («Государство евреев и еврейская проблема»){303}. На некоторых из нас статья произвела сильное впечатление, и я их сильно разозлил своим непримиримым отношением к занятой автором позиции. Я указал на то, что все приведенные Ахад ха-Амом аргументы напоминают мне историю о Гершеле Острополере{304}, который не мог спать на пуховых подушках по следующей причине: даже одно перо в постели колет и не дает уснуть в течение всей ночи – так как же он будет спать на подушках, наполненных тысячами перьев?! И только Элиэзер Фрисман одобрил мои слова и даже опубликовал для сионистов Ковны мое «опровержение» слов Ахад ха-Ама, который, лишь основываясь на опыте «Ховевей Цион», пытался доказать, что «создание еврейского государства не решит еврейских проблем». В то же время меня привлекали другие стороны концепции Ахад ха-Ама, поэтому я вновь и вновь возвращался к чтению его статей. Однако и они порой вызывали во мне сильное негодование. Я был глубоко верующим евреем и всегда с особым рвением молился. Люди, которые отрицали реальность существования Всевышнего, казались мне просто потерявшими рассудок, ничтожными и вызывающими к себе великую жалость. Я верил, что «Тора была написана на небесах», и пытался доказать своим друзьям ее неопровержимость, основываясь на предисловии Рамбама к «Путеводителю растерянных»{305} и объяснениях Нахума из Млат, слова которого казались мне наиболее ясными и убедительными. Увлечение Гаскалой не только не умалило моей любви к Торе, а, наоборот, лишь содействовало ее укреплению. Терзаясь внутренними противоречиями, я в то же время пытался отгонять от себя все возникавшие сомнения и вопросы и еще больше времени посвящал изучению Талмуда. Моим литературным кумиром в то время был Зеев Явец{306}. Я не помню, каким образом мне достались его книги. Однако его «Повествования о былом для сынов Израилевых», книги для чтения «ха-Мория», «Роса детства», а также сборники «Земля Обетованная», «Гордость Земли Обетованной», «Плод Земли Обетованной», «Из Сиона», «Из Иерусалима» были проникнуты совсем иным восприятием вещей, которое меня поистине завораживало. Оно сильно отличалось от представлений моих новых друзей, которые ориентировались в основном на тексты из «Восхода». И этот другой дух лишь укреплял меня на моем пути – пути Торы! Учение ради учения. Еще в тот день, когда врач так ободрил меня своей уверенностью в моем здоровье, я составил себе план учебы на будущее: прежде всего следует продолжать прилежнейше изучать Талмуд. В общей сложности мне осталось – до праздника в честь окончания изучения Талмуда – пятьсот восемьдесят семь листов (подсчет прошлого года был неверен! Ой как неверен!). «Хулин» я уже немного выучил, а этот год еще и високосный – то, что я упустил в месяце тишрей, наверстаю во втором адаре. Так я принял обет:

Заря меня разбудит, полночь убаюкает,Пока не выучу Талмуд и не поумнею в Торе!

И уже тогда я решил, что продолжу первый трактат раздела «Кодашим»{307}, трактат «Зевахим»{308}! Буду выучивать по сорок страниц в месяц. Быстро! Параллельно буду учить и трактат «Хулин». Вместе с изречениями законоучителей: раздел «Йоре деа», «Бейт Йосеф» и «Шулхан арух» с комментариями. Не прекращу и изучение Рамбама. Книги «Незикин»{309}, «Киньян»{310} и «Мишпатим» послужат мне основой для повторения большей части трактата «Незикин», а также я выучу «Хошен мишпат»{311}. Таким образом, я составил подробный план, по которому к Хануке 1900 года, то есть через пятнадцать месяцев, закончу изучать все шесть частей Талмуда, а также смогу получить раввинское звание, и тогда… стану готовиться к экзамену на аттестат зрелости. А тем временем не стоит забрасывать русский язык, который за время учебы в йешиве, особенно в Литве, почти выветрился у меня из головы. Один из приятелей принес мне «Капитанскую дочку» Пушкина, чтобы, читая ее, я погружался в русский язык. Такая смесь – трактата «Зевахим» и «Капитанской дочки» – вызвала гнев отца. Он начал сомневаться, не сбился ли я с «верного пути».

Возражал он и против моих новых друзей, сторонников Гаскалы, во главе которых стоял Цви Рахлин, учитель русского языка, один из самых пламенных сионистов в городе – он часто приходил ко мне. Также отцу не нравилась моя дружба со студентом-медиком Харьковского университета Йосефом Эпштейном{312} (впоследствии он стал известен своей сионистской деятельностью в Сморгони и в Вильно, где открыл еврейскую гимназию, названную затем его именем).