Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

1) обратиться к представителям общин Пинска, Карлина, Лодзи, Брест-Литовска и Вильно с просьбой всеми возможными способами воспрепятствовать публикации вышеозначенного письма;

2) обратиться к представителям сионистского движения в Петербурге также с просьбой воспрепятствовать публикации письма от имени наиболее уважаемых и процветающих представителей еврейства;

3) оказывать особую поддержку всем сионистски настроенным раввинам и другим участникам движения;

4) разослать подробные письма известным писателям-сионистам с призывом предпринять энергичные действия, чтобы «предотвратить надвигающееся бедствие»;

5) обобщить все сведения, поступившие от «преданного участника», проверить их и опубликовать в газетах.

Все руководство взял на себя раввин Шмуэль-Яаков Рабинович, избранный на втором сионистском конгрессе{291} «уполномоченным лицом», членом сионистского исполнительного комитета; вместе с ним работали Залман Вилк и Элиэзер Фрисман. Рабинович также должен был поддерживать сионистски настроенных раввинов, чтобы те могли открыто высказывать свое мнение в отношении общественных вопросов и не уступать давлению «великих».

Залман Вилк был приближен к Исеру бар Вольфу, одному из руководителей местной общины, который также был сионистом. Исер бар Вольф в тот же день разослал подробные телеграммы: в Пинск – Григорию Лурье, в Лодзь – Познанскому, в Вильно – Гольдбергу{292}, в Ригу – Шалиту{293} и другим, для того чтобы помешать раввинам опубликовать это коллективное «обращение». Было даже предложено объявить раввинам о том, что все сионисты будут рассматривать публикацию подобного «призыва» как доносительство властям на весь народ Израиля и сделают из этого соответствующие выводы. Не знаю, действительно ли об этом известили раввинов, но только это «обращение» опубликовано не было. Примерно в это же время сионисты Ковны послали повторное письмо писателям и общественным деятелям, в котором сообщали о планах организации «Черное бюро». Формулировку письма мне передал Элиэзер Фрисман, и я подтвердил правдивость содержащихся в нем фактов. Письмо опубликовал Лилиенблюм{294} в статье «Они трубят о хищном звере». Элиэзеру Фрисману поручили собрать информацию о деятельности «Черного бюро» – в особенности сведения, исходившие от меня, – и передать их учителю Ицхаку Аниксту, который согласился опубликовать в журнале «ха-Мелиц» ряд статей на эту тему. Я тем временем продолжал поддерживать дружеские отношения с Яаковом Липшицем. По его просьбе я приходил к нему раз-два в неделю, обычно в пятницу после полудня или в один из других вечеров, переписывал письма и, между прочим, редактировал их стиль. Письма рассылались раввинам и религиозным общественным деятелям – как тем, кто симпатизировал сионизму, так и идейным противникам сионизма. Первых предостерегали от того, чтобы помогать движению, «основная цель которого – отвращать юношество от святой Торы и оскорблять нашу священную религию и обычаи». Последних одобряли, ибо они «нашли в себе мужество начать священную войну» с «разрушителями нашей религии», с «собранием нечестивых, все замыслы которых во вред, а не во благо». Эти письма были разосланы очень многим раввинам во все концы России – как в ближние (Кошедары, Тауроген), так и в дальние (Полтава, Кременчуг, Прилуки, Кишинев, Николаев, Черкассы, Гомель и многие другие). Я запоминал содержание писем и имена адресатов, а на следующий день тому же самому раввину посылалось письмо совершенно иного содержания – приветствие тем, кто симпатизирует сионизму, честь и хвала им за смелость и мужество, призыв не уступать угрозам известных мракобесов, разжигающих вражду. И наоборот, ненавистники Сиона получали упреки и обвинения за свои слова и действия.

Так продолжалось до тех пор, пока в «ха-Мелице» не начали выходить статьи Ицхака Аникста. Я чувствовал, что мне пора перестать приходить к Яакову Липшицу. Его сын Нета, здоровенный, весьма далекий от какого бы то ни было знания Торы, отъявленный драчун, как-то уж особенно пристально на меня смотрел и не упускал из виду ни одной моей беседы с его отцом. Я сказал своим друзьям, что опасаюсь, как бы этот Нета не переломал мне кости… С другой стороны, нельзя было допустить, чтобы эти волнения отразились на учебе в йешиве и помешали моей усердности и усидчивости. Я так исхудал, что и надзиратель, и глава йешивы, и даже Яаков Липшиц заметили это. В одну из пятниц я сказал Липшицу, что болен и некоторое время не смогу бывать у него регулярно, однако обязательно приду на помощь, если вдруг в этом появится особая необходимость. Он и Нета поблагодарили меня и пожелали скорейшего выздоровления. В «Памятной книге», которую я вел в то время, в последние дни ава 5659 (1899) года я записал несколько рифмованных строк, в которых хотел выразить свое постоянное беспокойство, из-за которого, как я чувствовал, у меня может открыться внутреннее кровотечение, ибо:

Пришли ко мне дни,Трудные и печальные.Они взбудоражили сердцеОгромной печалью и болью.

И это не было пустой аллегорией. Через несколько недель я тяжело заболел: вначале – дизентерией, а потом у меня начались легочные кровотечения. Я стал сильно кашлять, харкая при этом кровью. В это же время умер один из учеников йешивы, и начальство очень забеспокоилось и о моем здоровье. Меня навестил надзиратель и передал мне благословение на следующий год. Вечером накануне Йом Кипура{295} он пришел ко мне во второй раз и от имени главы йешивы сообщил, что мне запрещено поститься, однако нужно есть меньше того количества, за которое полагается карет («истребление»), и даже принес мне сморщенный финик, обозначавший количество допустимой пищи. Друзья ухаживали за мной с такой любовью, вниманием и заботой, что врач, который приходил ко мне чуть ли не каждый день, как-то сказал им: «Жаль, что вы так же не ухаживали за тем своим приятелем – вы бы спасли и его жизнь…»

Однако по правде говоря, у тех частых визитов и того огромного внимания, которых я удостаивался, была и другая причина. В том же доме, во второй квартире, жила семья, и одна из дочерей, по имени Аснат, была необычайно красива. Так что посещение больного стало предлогом для ее многочисленных ухажеров, среди которых были и мои приятели. С одним из них я встречался в Берлине и в Копенгагене, в Петрограде и Тель-Авиве. И каждый раз я с трудом удерживался, чтобы не спросить его: «Как поживает Аснат? Где она?»

Начальство йешивы известило о моей болезни дядю, и в будний день праздника Суккот я получил деньги – 10 рублей – огромная сумма! – на дорожные расходы и письмо, в котором дядя тревожился о моем здоровье. В среду, в начале месяца хешван 5660 (1899) года, я вернулся домой – бледный, слабый и напуганный «заботливыми» врачами, которые предостерегали и успокаивали, успокаивали и предостерегали… Дядя первое время не говорил и даже не упоминал об организации «Черное бюро» и публикации ее планов, хотя эта история принесла ему большой вред. В то время хасиды Хабада прилагали все усилия, чтобы возобновить деятельность хабадского столичного раввината, которая, по сути, прекратилась после смерти хасидского раввина р. Йекутиэля-Залмана Ланде{296} (в 1894 году). Дядя был представлен к этой должности, но публикация его имени в качестве участника организации «Черное бюро», по словам многих, провалила дальнейшие планы. В городе об этом стало известно от гостей, приходивших в нашу семью, которые, ничего не скрывая, отзывались обо мне крайне неодобрительно. Узнали об этом и другие. Мне пришлось в этом убедиться во время посещения в конце той же зимы виленского рава Хаима-Озера Гродзенского, а спустя два с половиной года – во время пребывания у любавичских хасидов.