Бонсай - Кирстен Торуп

После раннего ужина мою посуду. Отношу Стефану чай в постель и отправляюсь на последнюю встречу с М. Сидим в его рабочей квартире в Мальмё. Мы хорошо поговорили. Я облегчила перед ним сердце, пожаловалась, что не справляюсь с ситуацией, в которую попала из-за Стефана. Не могу до него достучаться. Между нами пропасть. Наверно, я не могу спокойно и практично относиться к событиям, как он того хочет. М. признается, что ничего не понял, поэтому не может мне помочь. „Но в любой ситуации есть выбор“, — говорит он. „У меня выбора нет“, — протестую я, чувствуя, что мои слова поняты превратно. „Это тоже выбор“, — отвечает он, взяв на себя роль адвоката дьявола. Я в ловушке, я не в состоянии погружаться в этические размышления о вине и ответственности. Пытаясь сохранить оптимизм, говорю, что, по моим прикидкам, мы с ним сможем увидеться еще раз в субботу или в понедельник, когда у Стефана встреча в театре. М. скептически улыбается. Меня тянет к нему.

Мы уже выпили несколько бутылок вина. Вино отодвигает расставание, однако не создает спасительной легкости. В итоге мы оказываемся в пабе, где шум мешает нашей беседе. Пьем у бара и не пьянеем. Смотрюсь в зеркальную стену со стройными рядами бутылок, красивые этикетки на которых — миниатюрные произведения искусства. Впадаю в эстетическое забвение. М. обращает мое внимание на тот факт, что я опоздала на последнюю „ракету“, и предлагает переночевать у них с женой. Она недавно родила сына. К его дому в северном предместье мы идем пешком и доходим до него часам к трем ночи. Молодая жена захлопывает дверь перед нашими носами и накидывает цепочку. Желая попасть внутрь, М. кричит в щель для почты, описывая ситуацию во всей ее невинности, а затем сам стелит мне на кожаном диване. Лежа в чужой гостиной, жду утра. Ухожу до того, как хозяева проснулись.

Пятница, 28 сентября. День четвертый. Стефан призывно машет мне из спальни. Лежа в постели, он говорит по телефону. Потухшие глаза странно не соответствуют энергичному голосу. „В выходные я занят, но мы встречаемся в понедельник, в девять утра. Пожалуйста, подготовь все. Вычеркни „разное“. Я не рассчитываю провести там весь день. Ухожу в отпуск после обеда. Я убрался на письменном столе. Нет, на дачу не еду. В случае, если тебе надо будет со мной связаться? Там, куда я отправлюсь, телефона нет. Нет ничего настолько важного, что не может подождать до моего возвращения. Когда? Через несколько недель, думаю. Будь здорова“.

Он кладет трубку и совсем другим, тонким и раздраженным голосом жалуется на некомпетентность секретарши и ее неумение справиться с ситуацией. Она никоим образом не облегчает его напряженной работы. Так беспомощна, что не может самостоятельно принять даже самое незначительное решение. Я защищаю ее, говорю, что по телефону она всегда очень любезна. Но Стефана это не трогает. Он предъявляет к окружающим такие же высокие требования, как и к себе. Меня не оставляет мысль, что его скоро не станет, и я перестаю защищать секретаршу. Он живет в заблуждении, что его комедия может кого-то обмануть, что его болезнь — тайна, о которой никто не догадывается. Я внутренне плачу при мысли о том, что таким образом он как раз выставляет напоказ свою слабость, отдает себя на волю презрения и пересудов подчиненных и коллег. Из-за этой своей игры в секреты он к тому же потерял много добрых друзей.

Стефан просит меня принести стакан воды, говорит, что устал и не может пойти на премьеру, его будем представлять мы с Элин. Утром он был на химиотерапии и лишился последних сил. Очень недоволен молодым врачом, который никак не мог найти у него вену. Пожаловался заведующему отделением, потребовал в следующий раз дать более опытного специалиста. Хотя, как известно, следующего раза не будет.

Остаток дня до премьеры мы выкидываем письма и бумаги. Стефан не хочет оставлять свидетельств своей личной жизни. Среди бумаг — нераспечатанные письма от одной женщины-политика, которая на протяжении двух лет сходила по нему с ума, но ничего не добилась. Ему это льстит, он подумывал уступить ее домогательствам, но слишком уж она неженственная: резкий голос, короткие волосы и этот вечный брючный костюм со слишком широкими ватными плечами.

Несмотря на свое бесконечное терпение, я чувствую укол ревности. Может, наша любовь — плод фантазии? Может, я в той же степени, что и Стефан, — жертва чудовищного самообмана? Я не могу справиться со своими чувствами, они тонут в жуткой неизбежности насущных дел: письма проворно исчезают в черном мусорном мешке, письменный стол мало-помалу пустеет.

Приношу из кухни влажную тряпку. Перед отбытием Стефан хочет не только разобрать все вещи, но и прибраться. Не желает оставлять следов. Я протираю стол. Настольную лампу и стул. Тру все сильнее. Мое существование — лишь в движениях руки. Я одновременно и тряпка, и вещи, которые следует освободить от пыли. Я заточена в себе, аутистская копия Стефана, его двойник, тот, кого похоронят на Вестре Кирке-гор. Не могу остановиться. Хватаюсь за тряпку, как за жизнь. Снова тру стол. Протираю ножки, все углы. По ту сторону вещей находится другой мир, больший, чем мир реальный. Я хочу в другой мир. Затеряться в великой колыбели безумия.

Меня останавливает Стефан, его достал мой приступ любви к чистоте. Он соскользнул на подушку, по одеялу рассыпан очередной ворох писем. Настаивает на том, чтобы прочитать мне одно, прежде чем все они исчезнут в мусорном мешке. Приношу большую красную диванную подушку, подложить ему под спину, чтобы он мог прислониться к стене. Выбрав из кучи случайное письмо, Стефан внезапно преображается, он выглядит сильным и энергичным. Письмо от молодой женщины. Возможно, поклонницы. Он не называет ее имени. Я бы лучше продолжила уборку, но сажусь и слушаю. Ему явно нужно отвлечься.

Слушаю вполуха. Различаю лишь отдельные предложения. „Лондон великолепен“. „Непрекращающаяся волна движения“. „Отношения с Йоном построены на песке“. „Влюбленностью или романом и не пахнет“. „Я лишь хочу вернуться домой, к тем, кого по-настоящему люблю“. „Надеюсь, эта невинная игра не разрушила того, что существует между нами“. Явно одна из многих, для кого Стефан был наперсником в любовных историях. Предлагаю отослать письма к отправителям. Но он хочет, чтобы бумаги исчезли вместе с ним. Я его послушный робот. Делаю, как он велит, собираю письма. Своей воли у меня не осталось.

В дверь звонят. Открываю. Актер из театра зашел навестить больного, принес двадцать пять красных роз в целлофановой упаковке. Принимаю букет, хотела пригласить его, но Стефан очень устал. И ни при каких обстоятельствах не желает принимать не посвященных в план. Кроме того, пока мы будем в театре, он договорился встретиться со своим юным другом Янусом, его учеником из актерского училища, которого Стефан в свое время спас от участи проститутки. Многие годы Стефан был без взаимности влюблен в Януса, но теперь все утряслось, и их отношения приобрели характер отцовско-сыновней близости. Янус — один из немногих посвященных, поэтому ему разрешено нанести прощальный визит.

Снова беремся за уборку, надо закончить до ухода в театр. Стефан отечески замечает, что нам с Элин надо сходить в какое-нибудь хорошее место, поесть за его счет, посидеть. Не думать о нем. Он все равно ничего по вечерам есть не может. Прямо перед моим уходом сообщает, что собирается лечь в больницу в воскресенье вечером, а таблетки примет в понедельник вечером, когда мы с Элин уйдем. Я понимаю, что в глубине души лелеяла надежду, будто он это не всерьез. После такого известия я не в состоянии ехать в театр на велосипеде, беру такси. В фойе встречаюсь с Элин. Мы сидим в середине шестого ряда, вместе с матерью, братом и невесткой Стефана.

Спектакль — красивое и скорбное прощание. Детский кукольный театр для взрослых. В своей скромной неловкости — студия в облике театра. Этюд, исполненный четырехлетним ребенком на концертном рояле. Серо-коричневые цвета, как на старом дагерротипе, две старые сестры, сыгранные театральными примами, по-детски им обожаемыми, — мечта о давно ушедших временах, которые никогда не вернутся. О двух фрекен из интерната — строгой, которая била, и доброй, которая потом раздавала конфеты. Психологическая травма его жизни, смонтированная в примитивный детский рисунок. Я не могу хлопать, вызывая артистов. Это все равно что хлопать смерти.

После спектакля — семейный сбор. Никто ни единым словом не упоминает Стефана, сына и брата. Как будто не осмеливаются вслух произнести его имя. Только брат, фармацевт, знает о его плане, но не о том, что это произойдет так скоро. Он мог бы достать Стефану таблетки и, несомненно, так бы и сделал, если б Стефан попросил. У него самого в шкафчике припрятаны таблетки морфина, себе и жене на случай болезни и инвалидности. Но Стефан не захотел делать брата соучастником своей смерти. Брат спрашивает о моей бессоннице, которую великодушно облегчает с помощью препаратов. Жалуюсь на таблетки, что он дал в прошлый раз, они не действуют. Он обижается. Напускное веселье матери патетично, я избегаю ее. К тому же у меня совесть нечиста из-за Стефана: он держит мать на расстоянии, отказывается принимать.