Бонсай - Кирстен Торуп

Он странно холоден и спокоен. Смотрит в окно на багровеющее вечернее небо, поворачивает ко мне свой профиль, обрамленный кудрями. Кожа на лице сухая, обожженная. Держится на расстоянии, недостижим. Смотрю в тарелку, замыкаюсь в себе. Я бессильна. Его воля сильнее моей. И я начинаю входит в состояние, близкое к трансу, которое превращает меня в его дистанционно управляемого робота. Я чувствую, как лицо становится бледной маской. Дыхание почти останавливается. Не дотрагиваюсь до рыбы на тарелке.

Он заговорил о моих родителях и первых годах нашего брака. Все в розовых тонах. Испытываю чувство благодарности, оттого что место, откуда я родом, мои деревенские корни значат для него так много, что именно эти воспоминания он хочет забрать с собой в могилу. Заплакала. Он терпеливо ждет, пока я перестану и снова смогу слушать.

„Мы припарковались и пошли к воде по усыпанной гравием дорожке. Весь день купались и говорили о кудрявом темноволосом мальчике, которого ждали. Но которому я, к сожалению, помешал появиться на свет. Я был не в состоянии более выносить семейную жизнь. Нас должно было быть только двое. Мы сами были детьми, нашими собственными детьми“.

„Почему ты не хотел, чтобы мы выросли?“ — спросила я. Мой голос потерял звучность. С этого момента я говорю голосом мертвеца. Он не отвечает, продолжает вспоминать лето. Он увлекает меня, как поэт, сочиняющий историю, хотя я слышала ее не единожды. Каждый раз в ней появляются новые детали, подобно уколу иглы. Маленький темноволосый мальчик — новшество. Не протестую. Он и сам свято верит в то, что рассказывает. Его невозможно править. Он как пьяный. Любой ценой хочет быть где угодно, лишь бы не на своей кухне, напоминающей ему о том, что скоро он покинет этот мир. Я лежу на песке. Он так далеко заплыл, что скрылся из виду. Кроме нас, на пляже никого. Иду к воде, зову его. Уверена, он покинул меня и покоится на дне морском.

Как он живо рассказывает. Отчетливо вижу пляжную идиллию, как в кино. Сцена расписана красками и светом. Марево над Малым Бельтом. В светло-голубом небе парят чайки. Мой белый купальник, загорелая кожа. Он, конечно, выныривает. Я вижу маленькую черную точку далеко-далеко в море. Спасся из объятий морского бога. Облегченно вздыхаю и снова ложусь на спину, в песок, закрываю глаза. Он подходит, ложится на меня своим мокрым телом. Он всегда купается без плавок. Я постанываю под его тяжестью, скрывая свою тревогу. Стефан ненавидит материнскую заботу, глубинный женский инстинкт, всегда пытался сокрушить его во мне. Сам хочет быть матерью, моей и своей собственной.

Мы занимаемся любовью на песке, в последний раз в истории нашего брака. Ребенок у моих родителей. Он хочет меня для себя и ребенка хочет для себя. Мы занимаемся любовью, а я думаю о дочке. Скучаю по ней, хотела бы вместе строить песочные замки. Но я у него в кулаке. Я — одна из тех женщин, что боготворят мужчину и ставят его выше ребенка. Знаю, у настоящей женщины, имеющей женское достоинство, все наоборот. Истинная женщина ближе всего к ребенку, мужчина для нее — на втором плане. А если она еще и умна, то он этого не заметит.

Стефан включает магнитофон, стоящий на подоконнике и всегда настроенный на радиостанцию „Р2“. Слушаем отрывок из Моцарта. Жизнерадостность музыки меня расстраивает.

Заходим к родителям за дочкой, девочка к нему очень привязана. Он внушил ей, что лучше держаться его, а на меня рассчитывать не стоит. Берет ребенка на руки, шепчет на ушко, что мама устала, ей надо отдохнуть, а они пойдут пока поиграют в песочнице. Песочницу для первой внучки построил дедушка. Малышка в восторге, отворачивается от меня с холодностью разочарованного ребенка. Возражаю, что не устала, но дочка уже убежала. Стефан говорит, по мне видно, что устала, похлопывает меня по щеке, уходит играть с девочкой.

Звонит наш старый общий друг Йоан, предлагает зайти с продуктами. Стефан благодарит, говорит, что уже поел. Это Йоан достал пятьдесят таблеток морфина для самоубийства. Они с женой принадлежат к узкому кругу тех, кто знает о его плане. Вернувшись ко мне, Стефан сообщает, что утром договорился с шефом в театре о прекращении работы со следующего понедельника и потребовал в качестве официальной причины указать отпуск. Он внушил шефу, будто это вопрос нескольких недель. Его, единственного в театре, Стефану пришлось посвятить в обстоятельства болезни.

Он добавляет, что в понедельник или вторник ляжет в больницу. Молодой врач, старший ординатор, разрешил ему совершить самоубийство в больнице. Для него держат место. А завотделением, большая величина в онкологии, одобрил таблетки, которые Йоан достал через своих знакомых в Кристиании. По словам заведующего, это правильный выбор. Он бы и сам их предпочел, потому что они не вызывают судорог и пены изо рта, а еще он посоветовал Стефану запить их виски, чтобы усилить эффект.

Я осторожно спросила, действительно ли Стефан собирается сделать это уже на следующей неделе. Он ответил, что в пятницу в последний раз появится на публике, на премьере Густава Вида, и это станет завершением его театральной карьеры. Я оцепенела: как же скоро он хочет покончить счеты с жизнью. Сказала, что не смогу жить без него. Он сидит неподвижно, будто Каменный гость, даже мускул на лице не дрогнет. Внезапно приходит в возбуждение, хочет вина. Но осиливает только полбокала. Сидим на кухне, день первый кончается. Он готовит кофе мне, чай — себе. Кофе он теперь тоже пить не может.

Несу поднос в гостиную. Садимся на диван. Мы как-то размякли, говорим о том, как много значим друг для друга, всегда значили. Мы были вместе в бедности, мы были вместе никем в молодости. И эта общность не имеет отношения к тому, что у нас ребенок или что мы когда-то были женаты. Мы соглашаемся друг с другом, что общность наша предопределена свыше. Не помню, о чем еще мы говорили, кроме того, что Элин следует посвятить в план самоубийства. Он обещает позвонить ей на следующий день и пригласить на ужин. Еще хочет подарить ей пять тысяч крон, в счет наследства. Я приду позже, если Элин понадобится моя поддержка. Какое облегчение, что он решил сделать это в больнице, нам не придется пройти весь путь до конца. Больница — компромиссное решение, таким образом Стефан уступает нашему с Элин нежеланию присутствовать при самоубийстве, как это предполагалось сначала.

Я пытаюсь переубедить его, говорю, он паникует из-за того, что ему днем сказал врач, прошу подумать еще раз, прежде чем принимать окончательное решение. Тараторю без умолку, говорю, что смысл самоубийства состоит в том, чтобы расстаться с жизнью, а в этом ему в любом случае поможет болезнь. Он же не хочет расставаться с жизнью, наоборот. Сама слышу, что выдаю желаемое за действительное. Не хочу раньше времени с ним разлучаться. Но конечно, если он не в состоянии длить терзания, не может слышать о радостях жизни, пусть сам решает, продолжаю я. Что касается меня, то не быть с ним до конца в больнице — такое же несчастье, как и помогать исполнить его сценарий в домашних условиях. Выбор между повешением и сожжением. „По-моему, это ты паникуешь“, — замечает он, терпеливо выслушав мои излияния. Я потерпела неудачу. Take it or leave it — смирись или уходи.

Дослушиваем радиопрограмму. Долго обнимаю его, спотыкаюсь на пороге. Я — хрупкая раковина, которая в любой момент может треснуть. Замечаю, что забыла плащ, возвращаюсь. У меня есть ключ от его квартиры, но, не желая вторгаться, я звоню в дверь. Он не открывает. Выхожу под дождь, промокаю насквозь.

Среда, 26 сентября. День второй. Отправляюсь к нему, везу завтрак, ночь не спала. Живу в десяти минутах ходьбы от него, в квартире побольше. Внезапно меня поражает, до чего похожи наши лома. Простой спартанский стиль, след многолетнего финансового прозябания. Относительно высокие доходы последних лет не смогли исправить наших вкусов. Долгая бедность пристала к нам.

Отпираю дверь, иду на кухню, ставлю чайник. Он в постели, температурит. Не желая ему мешать, сажусь с газетой за кухонный стол. Откладываю газету, вынимаю из сумки блокнот. Лихорадочно записываю соображения по поводу сценария. Но не могу собраться.

Захожу к Стефану спросить, не хочет ли чего. Качает головой. Я бы лучше с ним посидела. Но не решаюсь. Это подчеркнет его слабость и зависимость от меня. Он не переносит близости с другими людьми, к которой вынуждает болезнь, всегда держит дистанцию. Боится их чувств, потому что боится своих? — думаю я. Доморощенная философия, на такие вопросы не бывает ответов. А может, это и не важно.

Я снова в квартире в Мальмё. Собираю вещи. М. очень серьезен. Говорит, не нужно терзаться муками совести из-за того, что прерываю работу. Он готов ждать меня, снимет пока пару рекламных роликов. „Перерыв может стимулировать фантазию“, — говорит он, явно намекая на мой застой. Кидаю последний отрешенный взгляд на эти руины.