Бонсай - Кирстен Торуп

Я повернулась и хотела убежать в волшебную страну ведьмы. Та исчезла. Зола и шлак поглотили ее. Передо мной простиралась пустыня. Испугавшись и отчаявшись, я упала на спину, раскинув руки и ноги, словно живой крест. Слышала голоса матери и отца. Они были так заняты разговором о Бетховене, что не заметили моего отсутствия. Лежала, раскрыв глаза, глядя на солнце. Бледное и прозрачное. Проливавшее на мягкий пепел белый лунный свет. Небо было черной дырой без звезд. Стояли одновременно и ночь, и день. Голоса в фургоне стали громче. Они начали спорить из-за фильма, который папа называл произведением искусства, а мама считала фашистским.

Они никогда не спорили обо мне, только о книгах, фильмах и музыке. Я была такой удобной, тихой, никогда не плакала в колыбельке. Ангел, а не ребенок. В первый год своей жизни я ни разу не нарушила мамин сон. Лишь позже стала невыносимой. У меня случались ночные кошмары. Маме приходилось держать меня за руку до рассвета. Мне не разрешали приходить к ней в постель. Ее постель была священным местом. Предназначенным только для нее и ее снов.

Она рассказывала мне о своих снах. В основном они были о теплых странах, где птицы размером с лошадей, ночи темны как лес, звезды на небе — как алмазы. Там были водопады, опасные реки с крокодилами, пожирающими людей. Но самое замечательное — это цветы. Ростом с детей, они говорили высокими чистыми детскими голосами. Играли в прятки, хоронились в густом мраке. Те, кто помладше, пугались и плакали, когда надо было найти обратную дорогу на клумбы. Иногда дрались так, что опадали лепестки и потом приходилось искать свои и приделывать на место. Иногда не получалось, лепестки перемешивались, и невозможно было понять, кто есть кто. Один был наполовину тюльпаном, наполовину розой, другой — маргариткой и мать-и-мачехой. Просто с ума сойти, и тогда цветы разговаривали странными измененными голосами и не понимали, кто они. И все хором принимались плакать, всю ночь были несчастными, и маме приходилось тратить много времени, чтобы собрать их как следует. Потому что она имела власть над снами.

— Что ты здесь делаешь? — спросила мама. — Вставай, иди к папе.

Мне хотелось, чтобы она была рядом, но у нее был свой мир. Повозка всегда стояла наготове. Лошади нетерпеливо постукивали копытами по пеплу, скрытому под золой. Она снова взялась за поводья и рывком тронулась с места. Фургончик с отцом остался стоять в одиночестве. Путешествие окончилось.

— Какая ты фантазерка, — восторженно сказал Стефан, протянув к ней руку. — В кого бы это? — добавил он.

Элин улыбнулась.

VI

Падение занавеса

«Сентябрь. Я в Швеции, в Мальмё, сняла квартиру, чтобы вместе с молодым шведским режиссером М. работать над киносценарием. Жаркое бабье лето. Работа застопорилась. Над ней нависла мрачная тень. М. попросил меня вдохнуть жизнь в предварительную версию сценария, на которую ему выделили деньги. Одна из этих историй о „неравной любви“, в которых я специалист. В избалованную дочь богача влюбляется молодой человек более низкого социального происхождения. Чтобы сблизиться с девушкой, он пытается всеми возможными способами подружиться с другими членами семьи и, оказывая большие и малые услуги, становится незаменимым. Наконец ему удается остаться наедине с любимой. Чтобы узнать, что у той есть тайный любовник. Жалкий художник, чей источник дохода — азартные игры, — профессиональный игрок, семье не подходит. Она просит молодого человека помочь ей уехать с игроком за границу и предлагает фиктивно обручиться. Чтобы затем со своим избранником отправиться в свадебное путешествие в Турцию и таким образом сбежать от семьи. Молодой человек соглашается. Ничего другого ему не остается. Любовь к девушке не оставляет ему выбора. В итоге выясняется, что она хочет стать танцовщицей против воли родителей, а любовник — чистая выдумка. И собирается не в свадебное путешествие, а в Стамбул, учиться танцу живота. Встреча с Востоком преображает ее. Она меняет личность и пол, отрезая себе путь к отступлению. И оканчивает свои дни странствующим пророком на Анатолийском плоскогорье.

Я была словно в тюрьме. Квартира запущенная, грязная. Мебель, особенно кровать, — неудобная. На балкончике — пустые бутылки и засохшие растения. Под балконную дверь заткнуты разорванные на полосы старые тряпки, чтобы не заливал дождь. В комнатах воздух затхлый, с примесью аммиачной вони, как после генеральной уборки, которую никто никогда не делал. Может, мерещится. Хочется работать в чистоте.

Беспокойно хожу из комнаты в комнату. На кухне завариваю пятую чашку кофе, которая должна наделить мою фантазию крыльями и унести из наводящего уныние жилища, где все покрыто жирной пленкой, после старика, который на протяжении пятидесяти лет арендовал квартиру, не убирая и не ремонтируя ее. Его ботинки все еще стоят в шкафу. Пахнет смертью, но я предпочитаю называть это запахом плесени. Душа старика отказывается покинуть квартиру. В воздухе не только чувствуются запахи плесени и нашатырного спирта. Еще здесь раздаются странные скрипы и шорохи. У меня голова разрывается от круговерти бесплодных размышлений. Обожгла язык кофе. Чувствую презрение к себе и своей убогой фантазии.

М. мною недоволен. Говорит, исписалась, и он прав. Я в таком отчаянии, что верю: только смерть освободит меня. Вижу, как спрыгиваю с балкона четвертого этажа. Вижу себя, висящую на крюке, вбитом в потолок, рядом с люстрой. Работа — мой ток, единственный источник энергии. Ничто так не привязывает меня к земле, как описание земного с поистине невротическим напором. Все нужно записать, чтобы почувствовать себя реальной, чтобы окружающая жизнь стала реальной. Даже мертвая мебель дарит вдохновение.

Я на самом дне, ищу лишь предлога, чтобы прекратить совместную работу с М., чей столь важный для него проект почти загубила. Он жалеет, что пригласил меня. Как я хорошо его понимаю в своей ненависти, ненависти к себе. Я теряю время. Не могу написать чужую историю. Он теряет свой фильм. И все из-за меня. Переоценила себя, еще бы, такое лестное предложение от молодого гения.

Звонит телефон. Это Стефан, мужчина моей жизни. Мы не можем отпустить друг друга, потому что никто всерьез между нами не вставал. Или наоборот. Никто не может к нам приблизиться, потому что нас водой не разольешь. Он никогда не состоял в продолжительных отношениях с мужчиной. У меня тоже не слишком складываются с ними отношения, я давно оставила мысль о новом браке. Мы заблудились в нашем общем тупике.

Начал с вопроса о работе. Я привыкла, что он — моя жилетка, и обрушила на него свое отчаяние. Лежа в кровати с сигаретой в одной руке и телефонной трубкой — в другой. Прерывая словоизвержение сильным кашлем курильщика. За несколько минут, что мы разговариваем, я уже вторую закурила. Наконец он сообщает, зачем позвонил. У него рак легких, вызванный синдромом приобретенного иммунодефицита. Врач дает два месяца. Зная его мифоманскую страсть к преувеличениям, я скептически спрашиваю, неужто ему так мало осталось? Он в бешенстве угрожает прервать разговор. Пытаясь сгладить ситуацию, говорю, что ему виднее. Успокоившись, он рассказывает, какое облегчение принесли ему четкие временные рамки: не нужно более жить в преследовавшей его долгие годы неизвестности. Он не собирается участвовать в больничной жеребьевке, выбирая между коротким и полным курсом химиотерапии, которая является частью большого исследовательского проекта. В виде исключения врач предоставил ему такое право. Проформы ради он выбрал короткий курс, который, разумеется, проходить не собирается.

Из-за слез и соплей не могу выдавить ни слова. Он просит прекратить истерику. Это он болен, и если уж плакать, то ему. Обещаю сегодня же приехать и прямо с „ракеты“ отправиться к нему. Говорю, что все для него сделаю, и очень хорошо понимаю значение этих слов: придется помочь ему совершить самоубийство, дабы избежать превращения в овощ. Слишком много раз он видел, как его друзья заканчивали свою жизнь беспомощными существами в инвалидных колясках, его охватывает непреодолимый ужас при мысли о таком конце. Он хочет взглянуть в лицо судьбе и стать красивым трупом. Умереть с достоинством. А самоубийство, согласно его философии, — единственная достойная смерть. Положив трубку, я встала и глотнула виски из бутылки, стоявшей возле кровати.

Вечером мы сидим в его уютной кухоньке, едим свежекопченого лосося с зеленой спаржей. Из-за сильных препаратов ему нельзя вина, приходится довольствоваться водой. Французская „Вольвик“ — его любимая. Вся прочая — недостаточно хороша. Говорю, что надо использовать немногое оставшееся у нас время. Поехать куда-нибудь, посмотреть мир, а может, на дачу. Он отказывается, коротко сообщает, что самоубийство произойдет на следующей неделе. Но день еще не определен.