Песнь молодости - Ян Мо

Видя, с каким почтением нянька смотрит на Лу Цзя-чуаня, он прибавил:

— Это самый любимый ученик отца, будь к нему повнимательней.

Нянька вышла, вежливо поклонившись. Когда она была уже достаточно далеко, друзья посмотрели друг на друга и расхохотались. Лу Цзя-чуань смеялся до слез:

— Ловкач! И где это ты научился таким штукам?

Ло Да-фан, хохоча во все горло, говорил:

— Подожди, вернется отец, увидит, что меня нет, — начнет ругаться на чем свет стоит: «Подлецы, мошенники, бездельники!..» А, пусть его! И не относись свысока к этой няньке: она самая верная служанка родителей — рабыня рабов. Они приказали ей приглядывать за мной, вот и пришлось ее припугнуть.

Они выпили чаю, закусили, Ло Да-фан снял со шкафа граммофон:

— Давай сначала послушаем пластинки, а потом пойдешь мыться.

Он открыл альбом с пластинками и, не глядя, поставил первую из них. Комната наполнилась звуками игривой песенки:

И ты теперьДругим не верь,Лишь мне открой ты дверь…

— Что за чертовщина! — Ло Да-фан швырнул пластинку на пол, вытащил из альбома еще одну.

— Черт бы их побрал, сплошные американские пластинки! А! Ничего не поделаешь! Давай послушаем Макдональд![69]

Снова заиграл граммофон.

Прослушав пластинку, Ло Да-фан покачал головой и твердым голосом сказал:

— Настанет и такой день, когда мы вот так же, во весь голос, будем петь «Интернационал»!

Глава двадцатая

Глубокой ночью Сюй Нин и Ло Да-фан медленно брели вдоль ограды стадиона Пекинского университета. Сильная рука Ло Да-фана лежала на плече товарища. Они разговаривали. Сюй Нин чувствовал себя возбужденным и радостным. Ло Да-фан был далеко не так весел и жизнерадостен, как обычно; он был похож на великодушного старшего брата, терпеливо увещевавшего озорного и непослушного братишку. Летняя ночь почти скрывала фигуры молодых людей.

— Ло, успокойся. Я уговорю маму: она отпустит меня с тобой. Я понимаю, как должен человек правильно строить свою жизнь…

— Молодец, Сюй Нин! Я верю, что ты это сделаешь. Не знаю, как ты, а я, как только подумаю о горячих боях, — сердце прямо так и рвется из груди. Помнишь?

«На смену погибшим героямдостойные встанут сыны».

Как я жду этого времени!..

Ло Да-фан крепко пожал руку Сюй Нина.

— Я поговорю с мамой. Я так признателен тебе, Да-фан…

— Друг! Какое было бы счастье, если бы мы могли сражаться рядом, плечом к плечу!

Ло Да-фан так просто и тепло сказал это, что Сюй Нин долго не мог забыть его слов.

Расставшись с Ло Да-фаном, он стал ломать голову над тем, как уговорить мать. Мать с молодых лет осталась вдовой, единственное, что привязывало ее к жизни, был сын, и уговорить ее отпустить сына в армию было неимоверно трудно. Другая трудность была в том, чтобы убедить самого себя. Сюй Нин колебался. Студенты, уходившие в армию, должны были отправиться на следующий день, а он все еще не решил, едет он или нет.

Сюй Нин направился домой.

На душе у него было уныло и беспокойно. В последний раз… он должен в последний раз решительно поговорить с матерью.

Мать сидела на скамеечке и штопала носки. Увидев сына, она смяла в руках носок и запричитала, не дав ему даже открыть рта. Ее седая голова и руки слегка дрожали.

— Сын, ты опять хочешь говорить со мной об отъезде? Ох, я несчастная, почему я не умерла до сих пор?.. Когда тебе было три года, умер отец, и остался у меня один ты. Я жила на этом свете только ради тебя, целых двадцать три года тебя оберегала… С таким трудом вырастила. И что же! Ты хочешь уехать от меня в такую даль? Нет! Не бывать этому!

Из глаз госпожи Сюй лились слезы. Она хотела было вытереть их рукавом, но, испугавшись, что сын прервет ее, быстро продолжала:

— Сейчас ты стройный и сильный, а в детстве был таким хилым, болезненным. По двадцать ночей подряд не ложилась я из-за тебя спать, сколько раз молилась бодисатве… А в тот раз, когда ты тяжело заболел… казалось, ничто тебя уже не спасет, — я тоже не захотела жить и пыталась отравиться опиумом…

Сюй Нин не выдержал.

— Мама, все эго я уже слышал сотни раз! Зачем без конца твердить об этом? Я… я не забыл твоей заботы. Но… мама, откровенно говоря, могу ли я, молодой парень, сидеть сложа руки, когда над родиной нависла смертельная опасность?.. Мама, если я вступлю в армию — это не опасно. Там уже много наших студентов, и все они пишут, что ничего страшного.

— Сын мой, — прервала его взволнованная госпожа Сюй. — Не говори мне больше ничего — я все равно не могу отпустить тебя. Если… если ты все же… уедешь, я… я умру… умру…

Неожиданно выпрямившись и глядя сыну прямо в глаза, она гневно закричала:

— В Китае столько людей! Без тебя, что ли, не обойдутся?

Видя, что продолжать разговор дальше не имеет смысла, Сюй Нин вскочил и в гневе выскочил из дома. Пройдя несколько шагов, он обернулся и, глядя на плачущую мать, злым голосом прокричал:

— Не плачь! Я не поеду! Ты довольна?.. Если бы я твердо решил ехать, тогда и твои слезы не помогли бы. Все погибло. И почему я всегда должен советоваться с тобой?!

Сюй Нин отправился в парк «Бэйхай»[70] и бродил там до темноты. Под порывами теплого летнего ветерка уныло шелестели сосны. Посетителей в парке почти не было. Сюй Нин невидящим взглядом смотрел на мрачный, серый купол небосвода, усеянный мириадами звезд. Перед его глазами возник образ хрупкой девушки… Где она сейчас? В горах Чанбайшань?[71] Или в дремучей тайге Хэйлунцзяна?[72].. Цуй Сю-юй! Он так старался забыть ее, но последние дни образ девушки с новой силой завладел его сердцем, вызывая в нем чувство стыда и боли.

«Она наверняка забыла меня — разве трусов помнят!..» Сюй Нин с силой сжал виски, и в тот же миг в его ушах зазвучал голос Ло Да-фана: «Друг! Какое было бы счастье, если бы мы могли сражаться рядом, плечом к плечу!» Ему стало жарко. Он расстегнул рубашку и, обхватив руками голову, долго сидел, не двигаясь, на холодном камне.

Отец Сюй Нина был мелким чиновником. Умер он совсем молодым. Овдовев, мать на пенсию за мужа вырастила сына и дала ему возможность поступить в университет. С детства Сюй Нин рос в атмосфере достатка и уюта мелкобуржуазной семьи. Чрезмерная забота и любовь матери сделали его мягким и податливым, хотя с виду Сюй Нин казался крепким. Сблизившись с Лу Цзя-чуанем и его товарищами, он с энтузиазмом принял участие в революционной деятельности. Но как только дело дошло до решительной битвы, когда потребовалось кое-чем пожертвовать, Сюй Нин согнулся, как красивое, но хрупкое деревцо, неспособное противостоять сильному ветру.

Когда Цуй Сю-юй, преисполненная патриотических чувств, вступила в Северо-Восточную добровольческую партизанскую армию, она надеялась, что и ее любимый пойдет вместе с нею. А Сюй Нин колебался: еще каких-нибудь два года — и университет будет окончен… Потом, как быть с матерью?.. И еще — это были его сокровенные мысли, которыми он никогда и ни с кем не делился — ведь он не уроженец Северо-Востока, и ему чужд этот край, кажущийся таким холодным и пустынным по сравнению с его родиной — прекрасной Цзянсу[73]! Наконец чары хорошенькой Бай Ли-пин… Цуй Сю-юй и другие смельчаки уехали, а он так и остался доучиваться в университете и сидеть с матерью. А впоследствии, когда белый террор усилился, Сюй Нин и вовсе перестал участвовать в революционной деятельности. С началом боев добровольческой армии с японцами на севере провинции Чахар, подбадриваемый Лу Цзя-чуанем и Ло Да-фаном и желая загладить прошлые ошибки, Сюй Нин стал упорно уговаривать мать позволить ему вступить в армию. Но эти разговоры ни к чему не привели: мать не соглашалась. И пыл Сюй Нина быстро остыл. В то время как вокруг него царил подъем, он страдал и пребывал в нерешительности.

В этих раздумьях привычка к теплой, спокойной жизни одержала верх: Сюй Нин решил не ехать. И тем не менее, когда он выходил из парка, у него дрожали ноги, а в глазах стояли слезы. Ему было стыдно.

Чтобы не привлекать к себе внимания гоминдановской полиции и избежать репрессий, студенты, направлявшиеся на фронт, уезжали из города со станции Парк Цинхуа за воротами Сичжимынь. Сюй Нин хотел было проводить их, но, дойдя до ворот Сичжимынь[74], повернул обратно: его мучила совесть. Вернувшись в общежитие, он целый день провалялся на кровати и только вечером, вспомнив о матери, в унылом настроении направился домой. Откинув прикрывавшую вход бамбуковую занавеску, он увидел мать, стоявшую на коленях перед статуей бодисатвы и шептавшую молитву:

— О бодисатва! Наимилосерднейшая Гуаньинь! Молю тебя, сжалься надо мной, пусть сын живет спокойной, тихой жизнью, пусть он навсегда останется дома! Помоги ему, вразуми его не покидать матери…