Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче

1967 году хирург из ЮАР Кристиан Барнард решил, что у него это право есть. Его дерзкое и опасное предприятие стало толчком к созыву Гарвардской комиссии.

Дерзкий и самоуверенный, любимчик международной прессы, Барнард принимал решения, не боясь последствий[261]. В свое время, негодуя по поводу двухголовых собак Демихова, он заявил, что готов повторить любые успехи СССР – и даже превзойти. Теперь ему выпала возможность это доказать. В кейптаунскую больницу «Гроте Шур» доставили жертву автокатастрофы, молодую женщину по имени Дениз Дарваль. В момент аварии она получила несколько страшных переломов черепа. Мозг не обнаруживал никакой электрической активности, и Барнард проверил рефлексы, налив пациентке в ухо ледяной воды. Установив, что мозг женщины действительно умер, Барнард пересадил ее сердце 54-летнему пациенту – и это был первый случай изъятия бьющегося человеческого сердца для пересадки в другое тело. Как и во многих других случаях новаторских операций, успех был частичным. Реципиент пережил вмешательство, но не выздоровел: он прожил после трансплантации всего 18 дней. И все же газеты преподнесли операцию Барнарда как триумф.

В США Джозеф Мюррей следил за новостями из Африки с интересом и растущим беспокойством. Он не понимал, по каким критериям Барнард установил смерть пациентки: что, если хирург ошибся? Обвинения в небрежности, стоившей пациенту жизни, сильно ухудшили бы перспективы трансплантологии во всем мире. В письме коллеге Генри Бичеру, заведующему отделением анестезиологии в Массачусетской больнице общего профиля, Мюррей писал: «Нам нужно новое определение смерти». Бичер придерживался того же мнения. Он ответил, что уже рассылает письма, созывая участников на рабочую встречу по созданию специальной комиссии. Он не осознавал, насколько неотложна эта задача, и оказалось, что встреча уже опоздала. Этические – и правовые – установки, разделяющие живых и мертвых, сильно отстали от прогресса медицинских технологий.

В комиссию Бичера в итоге вошли юрист, ученый-невролог, физиолог, специалист по организации здравоохранения, историк, специалист по этике и группа хирургов (Мюррей и другие). Их главной заботой, как объяснил Бичер, должен быть «умирающий пациент» и то бремя, которое искусственно продленная вегетативная кома накладывает на родных пациента и на переполненные клиники. Концепция смерти мозга, пояснил Бичер членам комиссии, появилась не затем, чтобы решить проблемы трансплантационной хирургии, и от комиссии не требуется никаких политических выводов. Она должна только определить критерии, и ничего больше. По сути Мюррей был согласен, однако он в свою очередь напомнил, что «все больницы Бостона забиты». Забиты пациентами, ожидающими, к примеру, подходящей почки[262]. Может ли общество позволить себе разбрасываться столь необходимым материалом? Пожалуй, лучше всех сказал об этом сам Барнард: «Несравнимо умнее пересадить сердце другому человеку, чем зарыть его в землю на корм червям»[263].

К августу 1968 года, после серии очных встреч и множества телеконференций, комиссия так и не пришла к согласию по вопросу, что же представляет собой смерть мозга… вернее, сама смерть человека, если уж на то пошло. Пока комиссия договорилась лишь о том, чтобы несколько расширить список критериев смерти мозга, предложенный 10 лет назад Робертом Швабом: отсутствие рефлексов, дыхания и прямая линия на энцефалограмме, – но добавить, что «мозг или иной другой орган, который больше не функционирует, а функционирование его невозможно, в сущности, мертв (курсив мой. – Б. С.)»[264]. Пациент со смертью мозга – фактически мертвец. То есть он умрет, он не может поправиться и ему не помогает никакое лечение. Но прогнозируемая смерть еще не означает смерть реальную, и члены комиссии даже не решились использовать слово «смерть» для описания того, чему искали определение. В заглавии опубликованного отчета тема звучит более узко: «Определение необратимой комы». Отчет напечатал The Journal of the American Medical Association (JAMA), один из самых влиятельных в мире медицинских журналов. Это означало широкую аудиторию, однако в отчете, строго говоря, не было ничего нового. Джозеф Мюррей на своем экземпляре журнала с досадой зачеркнул «кома» и написал слово смерть. Да, их путь лежал во тьму, но они не смогли его как следует осветить.

Сам Шваб настаивал на большей определенности. «Мы должны определить смерть как остановку сердцебиения», – призывал он коллег во время заседания комиссии: какое бы определение они ни предложили, оно не будет иметь силы, пока его не признают юристы, судмедэксперты и общественность[265]. А для общественности бьющееся сердце – это живое сердце, что бы там ни показывала хоть сотня пищащих энцефалографов.

Но Роберт Уайт считал иначе: общественность можно убедить в том, что жизнь начинается и заканчивается в мозге, просто нужно правильно донести эту информацию. Уайт не входил в Гарвардскую комиссию, но, как Бичер и Мюррей, полагал, что смерть мозга означает смерть человека как таковую – и, значит, объективно разделить жизнь и смерть может энцефалограмма. Но нельзя было забывать и о моральной стороне дела. Кроме того, для Уайта в списке Шваба не хватало одного важного пункта: Шваб не упомянул церковь. Констатировать смерть человека – значит констатировать, что его душа отлетела; констатировать смерть мозга означает, в отсутствие нового определения, что его душа пребывает исключительно в сером веществе. Чтобы двигаться дальше в деле пересадки человеческой головы, Уайту нужно убедить приверженцев католической веры, которую он и сам исповедует, что именно активность мозга, а не сердцебиение и не дыхание определяет начало и конец жизни. Он и сам, будучи католиком, нуждается в одобрении святой церкви и жаждет его, но ему еще важнее, чтобы церковь возвестила новую истину о душе и теле своей пастве и всему миру.

В начале марта 1968 года, пока Мюррей и Бичер заседали в Гарвардской комиссии, Уайт отправился в Католический университет Америки в Вашингтоне. Он приехал для большого интервью журналу The Sign, общенациональному католическому изданию. Это было между выходом статьи Фаллачи в Look и первой успешной пересадкой головы, выполненной Уайтом, – то есть еще до того, как он обнародовал свои планы трансплантации человеческого мозга. Однако тема обсуждалась крайне острая: этична ли пересадка органов вообще?

Расположившись в удобном кресле под картинами современных художников, Уайт ведет беседу со знаменитым теологом-моралистом Чарльзом Карраном. «Отец мой, – начинает он почтительно, – я оказался со всех сторон окружен вопросами, порожденными новыми открытиями в медицине. Надеюсь, у вас я получу хотя бы некоторые ответы»[266]. Карран отметает показное смирение доктора. Он не эксперт в области медицинской этики, да и в любом случае Уайт разбирается в этой теме гораздо лучше. Карран при этом не работает на The Sign, хотя в журнальную статью войдут фрагменты их беседы. Карран представлял собой довольно противоречивую фигуру. Моложавый, с приятным открытым лицом и аккуратно уложенными волосами, он публично не соглашался с воззрениями церкви на контрацепцию (церковь, в отличие от