Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче

точки зрения, вопрос был закрыт», – позже признавался Уайт в интервью BBC[252]. Однако операции Уайта на обезьянах не только подтверждали, что мозг – начало и конец жизни, они подняли множество новых этических вопросов. Молодая наука трансплантология занималась не только реципиентами органов, но и донорами – живыми и мертвыми.

Во время той решающей пересадки животное-донор, обезьяна Б, должно было оставаться живым и в стабильном состоянии до того самого момента, когда хирурги перережут последнюю связь тела с головой. Отрезанный от кровотока мозг обезьяны-донора погиб, но ее тело продолжало жить, чтобы поддержать жизнь в мозге реципиента, обезьяны A. Уайт использовал не мертвое тело, а донора с бьющимся сердцем, и это означало определенные сложности с клиническим применением.

К концу 1960-х хирурги-трансплантологи, в том числе Джозеф Мюррей из больницы Бригама, систематически использовали для пересадки органы пациентов, которые, по мнению врачей, уже никогда не вернутся в сознание[253]. Точнее говоря, во время первой пересадки, в 1962 году, Мюррей взял для спасения пациента почку из мертвого тела. Однако в теле с бьющимся сердцем органы сохраннее, а значит, полностью работоспособны. Организм донора еще отделяет мочу, кровь еще циркулирует, по-прежнему происходит метаболизм питательных веществ. Эти доноры, биологически живые, но уже по сути «растения», находятся между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, кому хочется вечно лежать бессмысленной горой мяса и костей? С другой – кому хочется, чтобы его органы раньше времени «отобрали» хирурги-трансплантологи или чтобы его тело до срока признали мертвым?[254] Вопрос о том, как поступать с пациентом, чей мозг умер, выходит за рамки чистой науки: это этическая задача. Можно ли полагаться на умение врачей определять, жив или мертв мозг? Поначалу хирурги, оценивая вероятность выздоровления потенциального донора, зачастую полагались исключительно на интуицию – а между тем вокруг кипели яростные споры об этических правилах и регламентах.

«Жизнь – это сокращения сердца или активность мозга?» – спросил Уайт Ориану Фаллачи во время интервью для журнала Look в 1967 году[255]. Ему-то ответ казался очевидным. Но мы, признавая, что человек – это его мозг, ставим жизнь мозга выше жизни тела. И тогда этика требует доказать, что единственным индикатором жизни служит электрическая активность мозга, отраженная на энцефалограмме. Значит, прежде всего нужна уверенность, что врачи вообще сумеют правильно прочитать энцефалограмму и беспристрастно поставят в нужной графе галочку, разрешающую «изъятие» органов. Неудивительно, что простые люди не спешили доверять «собирателям урожая».

Первая успешная пересадка головы отнюдь не ознаменовала для Уайта завершение дела всей его жизни: он был лишь на полпути к цели. Вопрос, может ли голова обезьяны жить без тела, был для него не главным, а главный звучал иначе: «Можно ли пересадить человеческую душу?» И вот теперь ему приходится, к своей великой досаде, сделать остановку, пока медицина и мораль не найдут ответа на другой важнейший вопрос: c какого момента человек достаточно мертв, чтобы его тело можно было отдать другому мозгу? И пока адаптировать к человеческим пациентам протоколы, разработанные на обезьянах, нет смысла, Уайт занят другой работой – привлекает на свою сторону религию и общественное мнение…

Дискуссия о смерти мозга уже идет: в 1968 году, за три года до сенсационной операции Уайта, в Гарварде учредили специальную комиссию, задача которой – официально сформулировать точное определение смерти. Четыре года эта тема будет будоражить умы, в обсуждение включатся и правозащитники, и зоозащитники, а кульминацией станет неоднозначное юридическое решение. А Уайт, как всегда, вскоре обнаружит, что оказался в центре событий.

Прометей освобожденный

«Мне предстояло первым из современников преодолеть границы жизни и смерти. Новая раса человечества будет благословлять меня как своего творца», – говорит Виктор Франкенштейн, как бы уподобляя себя Прометею, который похитил небесный огонь для людей. Часто забываемый подзаголовок романа Мэри Шелли – поклон олимпийскому отступнику: «Современный Прометей». Но хотя загадка смерти терзает человека c самого момента осознания им собственной бренности, идея гибели мозга не получала широкого признания вплоть до 1954 года, когда пациент невролога из Центральной больницы штата Массачусетс Роберта Шваба впал в кому после обширного инсульта. Шваб задал себе простой вопрос: жив этот пациент или мертв?[256] За несколько лет до этого пациента сочли бы мертвым, поскольку он не мог самостоятельно дышать. Но в 1950-х появились аппараты искусственной вентиляции легких, способные дышать за пациента, даже если он в коме, нагнетая воздух в легкие при помощи мехов. Выпускаемые массово для больниц (и как никогда ранее востребованные в дни пандемии COVID-19), эти системы поддержания жизни изменили представления о том, что значит констатировать смерть. Остановка дыхания больше не означала конца жизни, и с развитием технологий врачи увидели, что даже пациента в коме можно бесконечно сохранять биологически живым. Но без рефлексов, без сигналов, фиксируемых энцефалограммой, этот пациент так и останется в коме, нечувствительным, «мертвым» для остального мира.

Смерть, как мы помним, не мгновенна, это процесс, – и в какой точке этого процесса пора прекратить заботу о пациенте, оставалось на совести врачей. Но высказаться сочли необходимым многие и за пределами медицинского сообщества[257]. В речи на Международном конгрессе анестезиологов 1957 года папа римский Пий XII оправдал медиков, которые отключают пациентов от ИВЛ, и заявил, что системы поддержания жизни представляют собой чрезвычайные меры реанимации, а необходимыми нужно считать только обычные[258]. Отключение машины приведет к смерти пациента, но врач здесь будет скорее пассивным, чем активным участником. При этом понтифик назвал недопустимым изъятие органов из еще живущего организма, однако не решился разделить смерть мозга и смерть тела. Увы, неврологи тоже никак не могли прийти к единому мнению по поводу этой разницы. Использование органов от доноров с еще бьющимся сердцем не назовешь однозначным решением.

Смерть мозга начинается с необратимой комы, это врачи уже понимали. Если пациент страдает от серьезного повреждения мозга – например, в результате травмы разрушены важные области, – он уже не вернется в сознание. Обычно в таком состоянии человек утрачивает способность контролировать легкие, потому и прогноз в отношении других систем организма обычно неблагоприятен. Французские неврологи П. Вертхаймер, М. Жуве и Ж. Деко описали это состояние как «смерть нервной системы», после которой большинство пациентов погибает в течение пяти дней – как правило, от остановки сердца, вызванной недостаточной способностью мозга посылать сигналы организму[259]. Однако два других французских невролога, П. Молларе и М. Гулон, возражали против использования термина «смерть нервной системы», когда речь шла о пациентах, которые все еще находились в процессе умирания, и особенно были против обращения с такими пациентами как с умершими. «Имеем ли мы право заявлять, – писали они, – будто видим границу между жизнью и смертью?»[260]

В