Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На это у Уайта был четкий и ясный ответ: да. Невозможно понять природу недугов вроде болезни Альцгеймера, не поняв основы химии мозга[215]. Но, разумеется, Фаллачи добивалась не этого. Она загнала Уайта в угол – а такое далеко не каждому под силу. Позже Уайт жаловался, что Фаллачи исказила его слова и, задавая вопросы о душе обезьян, «сама же на них отвечала»[216]. (Схожим образом отзывался о Фаллачи Генри Киссинджер – он сетовал, что интервью с ней стало «самым кошмарным» из всех его разговоров с журналистами, хотя и признавал, что смысл его слов она передала более или менее точно[217].) Фаллачи не состояла в рядах зоозащитников, не была связана с группами «Друзей животных», которые впоследствии образовали PЕТА. Нет, ее целью неизменно было возмущение спокойствия. «Для меня журналистика означает бунтарство, – писала она. – А бунтарство означает состоять в оппозиции. Чтобы состоять в оппозиции, нужно говорить правду. А правда – всегда противоположность тому, что „говорят люди“»[218]. Вопросы, которые она задавала Уайту во время операции и на следующий день, когда, следуя за ним по пятам, ворвалась в лабораторию (без приглашения), не расстроили Уайта: ему нравилось привлекать внимание. Но на страницах журнала, без контекста, отсеченного, будто плоть обезьяны от ее голого черепа, интервью оставляло ощущение некоторого сумбура. Слепые пятна. Этические тупики. Уайт хмурился, читая, но журнал сохранил. Даже несколько экземпляров.
Больше всего в статье Фаллачи Уайта встревожило не раздувание страданий лабораторных обезьян и даже не общий тон дешевой сенсации, а обвинение, будто он не интересуется этическими последствиями своей работы. Журналистка пыталась подловить его, показать, что его теологические рассуждения ведут в тупик. В интерпретации Фаллачи из них следовал вывод, что у обезьян есть душа.
Греческий философ Платон называл «я», не зависящее от тела в своем бытии, душой. Католическая доктрина провозглашает, в общем, то же самое. Живое существо – это единство, сплав тела и души. Разделив их, можно освободить душу, но это неизбежно означает смерть тела. Уайт, как хирург, ежедневно вынужден работать на этом роковом перекрестке. Как-то раз он делал операцию на мозге пациенту, с которым был близко знаком. Пациент не выжил, и на ладони Уайта мозг, которым этот человек и был, превратился в студенистый комок. «Все доброе и злое, вся его личность жили в этом комке ткани»[219] – но вот их там не стало. Откуда взялась в этом мозге искра жизни? Куда ушла? Каковы бы ни были ответы, Уайт не сомневался, что сущность, личность, душа – все это мозг.
Пожалуй, этот взгляд не назовешь революционным. Многие последователи западных религий разделяют веру Уайта в бессмертную душу. Вместе с тем доктор играл с огнем. Утверждая, что человеческий мозг и есть «личность», Уайт объявлял его вместилищем жизни, ее источником. «Душа» и «живой мозг, отделенный от тела» сами по себе кажутся совершенно здоровыми философскими понятиями. Но если увидеть за этим физический объект, который режут скальпелем, то получается, что хирург, отделяя мозг от тела. решает, где начинается и заканчивается жизнь. «Звучит слишком самонадеянно, звучит по-франкенштейновски»[220], – признавал Уайт. Однако и в истории Франкенштейна он всегда видел нечто большее, чем просто предупреждение. «Мы стоим на пороге, – скажет Уайт спустя несколько лет корреспонденту журнала People. – Как это было перед появлением Эйнштейна, который совершил квантовый скачок из ньютоновской физики»[221]. В этот раз Эйнштейном будет Уайт.
Дальнейший путь вперед лежит через «цефалотрансплантацию»: настоящую пересадку головы на новое тело, со сращиванием всех связей, поддержанием всех жизненных функций, созданием составного существа. Только так Уайт сможет доказать, что пики на ленте энцефалограммы отражают не случайные электрические импульсы в непостижимом комке ткани, а настоящие мысли живой материи. Мозга. Единственной части человеческого организма, где, как неустанно повторял Уайт, «пребывают человеческие душа и дух»[222].
Человеческий дух. Главная претензия Уайта к Фаллачи – журналистка приписала ему слова об обезьянах и душе. Но у обезьян души нет: католическая церковь в этом твердо уверена. А что у них есть… это трудно определить. Животные не считаются мыслящими существами. У них нет разума, они не различают добро и зло. Их «души» – это биологическая жизнь, физика. Одноклеточная бактерия – живая, опухоль – живая, деревья живые; но у них нет даже мозга – и нет бессмертной души[223]. Душа неразумных тварей, гласит церковная доктрина, может жить только во плоти. Значит, со смертью плоти умирает и душа[224]. Души обезьян не бессмертны. Кроме того, подвергшись успешной операции, Либби и его товарищи (по несчастью?) переживали собственные тела. Если не душа, то что же мерцало и перемигивалось в питаемых через трубочки мозгах?
Фаллачи оказалась необычайно искусным противником: Уайт этого не забыл и, случалось, отмахиваясь от реальной последовательности событий, утверждал, что ее статья помогла «сплотить разрозненные движения, слившиеся в PETA»[225]. Уайт возлагал на нее ответственность за свою новую – сомнительную – популярность и за прозвище, которым его вскоре наградили критики: Доктор Мясник. Однако Уайт и не думал отступать. Он неустанно работал, двигаясь к мечте.
Пролетели два года. Уайт не покладая рук трудится на всех трех поприщах: он врач, преподаватель, заведующий лабораторией. Его неврологическое отделение в «Метро» растет, и студенты Уайта (в университете, который теперь зовется Кейсовским) нередко приходят к нему в ординатуру. Среди них Норман Таслиц, уже защитивший диссертацию: он появился в тот момент, когда Уайт отшлифовывал свой новый метод пересадки органов. Время идет, десятилетие близится к концу, но не беда. Фаллачи в своей статье назвала изолирование мозга Либби самой необыкновенной операцией в истории хирургии. Но истинно франкенштейновская хирургия еще только стояла на пороге.
Голова A, тело б
«Можно мы пойдем поиграем с обезьянками?»
Конец февраля 1970 года, очередная суббота. Истек первый год первого президентского срока Ричарда Никсона, а «Bridge over Troubled Water» Саймона и Гарфанкеля висит в топе чартов только первую неделю (всего провисит полтора месяца). Утро выдалось морозным, хотя днем будет почти 10 градусов тепла. Уайт грузит старших детей в семейный микроавтобус: Майкл, четвертый по старшинству, отвоевывает себе переднее сиденье[226]. Они поедут к папе на работу.
Десятилетнему ребенку лаборатория в «Метро», конечно же, кажется чем-то волшебным: сразу и космической станцией из научной фантастики, и местом священнодействия. Майклу однажды разрешили взять обезьяний мозг в школу как предмет для игры «Назови
