Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

Лаврентия Сухарева, когда он бежал от расправы со стороны царевны Софьи в Троице-Сергиеву лавру.

Но теперь, увидев башню воочию, Алексей поразился прежде всего ее размерами. Как гигантский корабль, плыла семиярусная башня по морю Москвы. Вагончики конки с впряженными в них парами лошадей бесстрашно оплывали ее с трех сторон, будто пассажирские лодочки, не боящиеся попасть под башенную тяжесть. Людишки же и вовсе сновали вокруг и поднимались на высокую лестницу башни, похожие на таракашек, коих он успел заметить в номере «Отеля де Флер».

Но главное, что Сухарева башня, построенная два века назад Михаилом Ивановичем Чоглоковым, сильно напоминала проект Щусевой башни, на котором кишиневская строительная комиссия некогда начертала: «Проект дерзкий и невыполнимый». Эта московская великанша будто смеялась: «Ты что, меня хотел построить, дурень?»

Он стыдливо перевел взор направо и стал разглядывать великолепное бело-голубое здание Странноприимного дома, построенное восемьдесят лет назад итальянцем Джакомо Кваренги на основе проекта Елизвоя Назарова, ученика Василия Баженова. Москвичи называли это сооружение Дворцом милосердия, и назаровский замысел как нельзя лучше подходил такому званию – от центральной круглой постройки распахивались два огромных полукруглых крыла, словно заботливые руки, приглашающие в свои объятия страждущих, больных и немощных: «Приидите ко мне, и я спасу вас!» Здорово! Здесь бы он, пожалуй, ничего ни прибавил, ни убавил.

Задумчиво побрел дальше и с Садово-Сухаревской свернул на Цветной бульвар. Вот уж где воистину был рай де Флер! Огромный цветочный рынок вытянулся вдоль всего бульвара, и каких только цветов тут не увидишь. В Бессарабии-то цветы сами собой всюду растут, нет нужды в особом рынке, хочешь кому-то подарить – нарвал у себя в саду, да и все дела. А москвичи с интересом толпились здесь, подбирая букеты, принюхиваясь, прицениваясь и покупая, покупая цветы.

Возле цирка Саламонского аляповатые клоуны зазывали на вечернее представление, Щусев еле от них отбрыкался:

– Как-нибудь потом, непременно, непременно…

По обе стороны бульвара пестрели во множестве питейные заведения. Хочешь, цветы покупай, не хочешь – пей. Выпускнику гимназии не надобно было ни то, ни другое, и он прибавил шагу.

Дойдя до Трубной площади, оказался на сей раз в птичьем раю. Здесь в огромном количестве торговали певчими птицами, клетки стояли одна на другой в десять-двенадцать этажей, все кругом насвистывало, чирикало, щебетало, пищало, курлыкало, трещало и верещало. Тут же продавались грустные собаки и недовольные кошки, равнодушные кролики и всякая прочая живность.

Миновав птичий рынок, Алексей очутился в Неглинном проезде, где к нему подкатил некий хлюст в канотье и полосатых брюках:

– На все согласных не желаете ли, юноша?

– В каком смысле? – не понял Щусев.

– Обратите внимание. – И хлюст указал на трех девушек, по-разному одетых и стоящих, прислонившись спиной к дому, над подъездом которого висела вывеска: «Номера Бонвилль». И теперь уж он догадался, о чем речь.

– Час блаженства всего пятьдесят копеек, – предлагал хлюст. – Ночь с Клеопатрой – три рубля. На любой вкус. Есть пылкая негритянка Бумба. Есть зажигательная еврейка Дора. Есть а-ля Сонечка Мармеладова, плачет и жалуется, но доставляет неземные наслаждения. Есть…

– Не надо мне, – весь пылая от стыда, едва не оттолкнул хлюста еще невинный юноша и прибавил шагу. Пришел в себя возле здания с вывеской: «Сандуновские бани. Отвечают всем требованиям гигиены. Отделения от 20 до 40 копеек». Вот в баню неплохо бы сходить – с тех пор, как сел в Кишиневе в поезд, трое суток не мылся. Но больше хотелось поскорее увидеть Кремль, и он почти побежал по Неглинному, покуда не выскочил на Театральную площадь. Московские здания толпой входили в помещения его души. Теперь она распахнулась для главного шедевра Осипа Бове с Аполлоновой квадригой работы лучшего скульптора-ипполога Петра Клодта.

«Ну что скажете, Щусев?» – услышался ему голос милейшего Николая Александровича. И что бы он ему ответил? А ничего. Здесь тоже ни убавить, ни прибавить, да и диспропорции чужды классицизму. Какая мощь! Зодчество благосклонно и великодушно объявляет музыку и танец главнейшими из искусств.

Малый театр тоже очень хорош, но скромен, не громоздится так над площадью, не царствует в ней. Все-таки драма ниже музыки и танца. Хотя как сказать. Есть о чем задуматься. Будущий архитектор живо чувствовал замыслы своих предшественников. Конечно, он мечтает как можно больше работать в Петербурге, но и на Москве должен оставить несколько выдающихся работ.

Далее, за Малым театром – Челыши, целый комплекс: гостиница, доходный дом с меблированными комнатами типа шамбр-гарни, ресторан, баня. Гостиницу долгое время называли «Славянская», но с недавнего времени закрепилось название «Метрополь». И это все тоже – Бове.

Напротив «Метрополя» – более поздняя гостиница «Континенталь». Эх, пожить бы не в занюханном «Отеле де Флер», а в «Континенталях» да «Метрополях»!

Однако если стоять спиной к Большому театру, то справа, как показалось Щусеву, явно чего-то не хватало, и воображение принялось легкими штрихами рисовать высокое здание…

Да, вот здесь он построит его, дай только срок! На месте Сенатской типографии. Хотя она тоже не плоха, но не в этих пространствах ей стоять, слишком скромна.

Он зашагал дальше, с Охотного ряда свернул налево, замер перед Воскресенскими воротами с Иверской часовней. Пригляделся. Так и есть! Не сразу заметишь, но одна башенка ворот ýже другой. Балясины наверху плотнее теснятся друг к другу, окна под ними на одной башне шире, чем на другой. Диспропорция. Что это? Ошибка зодчего? Или его одолевали те же мысли, что Алексея? Как в человеческом теле едва заметная диспропорция, так и здесь. И именно эта таинственная неравность присуща жизни.

Как и полагается, он вошел в Иверскую часовню и приложился к чудотворной иконе. На счастье. Отныне впереди – только счастье.

С замиранием сердца вступил на брусчатку Красной площади. И – закружилась голова! Разве есть где-нибудь еще в мире такая сказочная красота? Впереди – разноцветные и разнофигурные купола, шатровое чудо Постника Бармы, или их было двое – Постник и Барма, до сих пор спорят.

Вот где вообще пропорции условны, ликует жизнь во всем ее разнообразии, выпячивается одно, другое, третье, и все хотят быть первее, лучше, выше! Далее по кругу – Спасская башня с часами, ни в одном граде мира не увидишь такого великолепия и величия. От нее до Никольской башни – зубчатая стена, разделенная пополам изящнейшей Сенатской. И все это – единый шедевр Пьетро Антонио Соляри. Он мог возвести три одинаковых башни, а возвел три различных, словно разные люди охраняют сердце Москвы. Ведь здания – это каменные люди, а не бывает двух одинаковых, даже братья-близнецы не стопроцентно