Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

при Ярославе Мудром. Гетман Мазепа, будь он неладен, повелел перестроить собор в духе украинского барокко. Блистательное творение древних зодчих превратил в подобие множества церквей Малороссии, под одну гребенку с ними. Вот, как ни крути, не случайно по-украински «мазепа» – грубый и невежественный человек.

Возле Софии Алексей Викторович внимательно осмотрел памятник Богдану Хмельницкому, установленный три года назад в ознаменование 900-летия крещения Руси. Хорош! Молодец Микешин! Чем-то Медного всадника напоминает, только рангом пониже. Понятное дело – кто Петр Великий, а кто гетман Богдан, который, конечно, славно воевал против поляков и перешел в подчинение к московскому царю. Но с величием дел Петра ни в какое сравнение не идет.

Вспомнилось, как тогда к отцу приезжали и склоняли к участию в борьбе против русских и как один пел: «Ой, Богдане, ой, Богдане, славный наш гетмане, зачем отдал Украину москалям поганым?» А отец тогда их вон выгнал…. Эх, милый мой, милый батько!..

От памятника Богдану он отправился к Десятинной церкви, тоже давно не имеющей ничего общего с той первой, наидревнейшей, возведенной при князе Владимире Красно Солнышко. Далее он вышел к Андреевской церкви, от нее – на берег Днепра и двинулся в сторону лавры. По пути не мог отказать себе в удовольствии посетить и зарисовать чудо великого Бартоломео Растрелли и не менее великого Ивана Мичурина – Царский дворец, со времен Александра II ставший Мариинским.

Дух захватывало от знатности церквей и зданий Киево-Печерской лавры. Хотелось все нарисовать и переосмыслить, что бы он сделал не так, что исправил бы. Но время поджимало, и, плотно пообедав в монастырской столовой для паломников постным борщом, осетриной в льезоне и пирожками с капустой, он поспешил еще побывать в Ближних пещерах.

Когда стоял перед ракой с мощами Ильи Муромца, на очи накатились слезы. Вспомнилось, как четыре года назад они приезжали в Киев с отцом и мамой, и мамочка забоялась спускаться в пещеры, а отец сказал:

– Там воздух целебный. Если спущусь, все мои хворобы сгинут.

И точно так же они с отцом стояли пред мощами Ильи Муромца, из-под риз высовывалась рука святого, черная, словно из угля.

– Ты только глянь, Алеша, ручища-то какая! Моя по сравнению – все одно что детская. Подлинно богатырь!

Как он, бедный, надеялся на целебный воздух святых пещер! Как ликовал по возвращении из Киева, что у него все болезни сгинули:

– Словно рукой сняло! Причем рукой Ильи Муромця! – Так и произносил, не «Муромца», а «Муромця», будто малыш. Эх, батько!..

Ну, он-то ладно, хворый, да и немолодой уже, а мамочка!..

– Вот, Илья, – со слезой жаловался теперь Щусев мощам былинного богатыря. – Остался я сиротой. Помолись обо мне на том свете, чтобы меня в Ах приняли.

По примеру Мишки Карчевского он тоже стал Академию художеств сокращенно называть Ахом.

На извозчика пожалел тратиться и от лавры до вокзала бежал, чтобы успеть. По пути мельком глянул на кафедральный собор Святого Владимира, который уже был построен, но внутри продолжались отделочные работы. Отец мечтал приехать и отстоять службу в новом великом храме. Не сбылась мечта Виктора Петровича. Как не сбылось его желание видеть сына в священнических облачениях. Прости, дорогой батько!

В вагон Щусев успел вбежать за три минуты до отправления. Фу-х-х-х! Тронулись, поехали дальше.

Киев – Бахмач – Ворожба – Курск – Орел – Тула – Серпухов и…

Ах, Москва!..

Вот только из поезда тебя как-то не видно. Где Кремль, где купола великих церквей? Ничего не видать, потому что от Курска поезд шел строго на север, а в саму Москву входил уже с востока и прибывал на неказистый одноэтажный Нижегородский вокзал, второй по старшинству после Николаевского. Кишиневец поспешил отправиться на Николаевский вокзал пешком через Земляной вал и Басманную слободу, оглядываясь по сторонам и не видя в Москве ничего примечательного – такие же дома, как в Кишиневе, булыжные мостовые с выбитыми там и сям булыжниками, а то и вовсе не мощеные улицы.

В недоумении даже спросил у очередного прохожего, указавшего путь:

– Скажите, а это точно Москва?

– А кто же это тебе? Ква-ква, что ли?

И лишь выйдя на Каланчевскую площадь, он увидел вполне крупные строения. Справа от него – одноэтажный, но довольно красивый Рязанский вокзал, а спереди – сразу два вокзала. Двухэтажный Николаевский с башенкой и часами, творение Константина Тона, поставившего на Москве Большой Кремлевский дворец и храм Христа Спасителя.

Тон обозначал себя представителем русско-византийского стиля. Помер он в лучах славы десять лет назад и, казалось бы, такие оставил после себя знаковые московские здания, но почему-то Щусеву они не нравились. Чем? Он и сам не мог объяснить. Вот и сейчас, замерев на пару минут на Каланчевской площади, он взирал на самый первый и самый большой вокзал Москвы и не восторгался им. Ревниво пробурчал себе под нос:

– Погоди, Тон, я вокзалище поставлю в сто раз лучше твоего. Вот прямо тут, на этом самом месте.

Справа от Николаевского располагался Ярославский, построенный по проекту Романа Кузьмина, тоже двухэтажный, но пониже Николаевского. Ему как бы сказали: «Не выпячивайся! Присядь на корточки! Не видишь, кто с тобой рядом стоит?»

Особого величия в зданиях трех вокзалов Щусев не ощутил, но здесь, во всяком случае, раскрывался простор, а не та хаотичная застройка, через которую он, спотыкаясь, полчаса шел от Нижегородского вокзала.

В отместку за неуважение Тон билетов не дал:

– Может, завтра будут. Или заранее покупайте, на поезд, который через неделю идет, есть билеты.

Это еще что? Неделю целую в Москве торчать?! Уныло он отошел от кассы, но тотчас его поманил некий таинственного вида человек:

– Эй, студентик! На послезавтра есть билетишко.

– Есть? Давайте!

– Три рубля сверху.

– Три? Это же грабеж!

– Не хочешь, не бери, я не принуждаю. Больно надо.

– За два сторгуемся?

– Два с полтиной.

– Ладно. Без обману?

– На кой мне ляд? Я тут всю жизнь пасусь. Мне место терять ни к чему. И людишкам помогаю.

Этот же благодетель сосватал ему дешевую «гостинишку» неподалеку от вокзала, в Докучаевом переулке. Над входом вывеска: «Отель де Флер. Оазис для путешественников». Оазис оказался грязноват и облуплен, наполнен отнюдь не запахами «де Флер», но зато не бил по карману, и, бросив вещи, Алексей устремился познавать Москву.

За спинами домов уже возвышалась, привлекая гостя, Сухарева башня, и, выйдя на площадь, Щусев замер, раскрыв рот. Да, он раньше видел в «Ниве» и других журналах графические изображения этого здания, воздвигнутого при Петре Великом в ознаменование его спасения стрельцами