Птичник № 8 - Деб Олин Анферт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не знал, поедешь ты или нет.
– Я сам не знал.
Он стал водить Дилла, жестикулируя и без конца разговаривая, сначала по просторному дому, а потом – по высокой траве. Они направились к сараю, Дэв показал Диллу склад с инструментами, качели из автомобильной покрышки, свои любимые деревья.
Перед дверью в сарай лицо Дэва приобрело загадочное свечение. Что он за парень вообще, этот банкир? – ломал голову Дилл. Дилл – это для него не чересчур? (Ведь, положа руку на сердце, если ты считаешь расследователей плохими…)
Конечно, мы влюбляемся не в то, что представляет собой возлюбленный, а в то, чем он позволит стать нам самим. Чего же такого надеялся достичь этот банкир, что прочел тогда во взгляде Дилла?
Что бы там ни было, Дилл этого хотел.
В тот день – они знали друг друга всего несколько часов (и Дилл уже про себя называл его “банкир”, возможно, дурной знак, предупреждавший, что надо держать дистанцию, даже когда вы совсем близко) – они стояли у двери сарая (той самой двери, к которой Дилл шел сейчас, семь лет спустя, следуя за призраком банкира). Дилл обхватил руками лицо банкира. “На что ты рассчитываешь? – спросил он, прервав долгий поцелуй. – Ты уже влюблен? Мне нужно знать”, – вынуждая банкира принять пугающее решение.
Неделю спустя Дилл переехал к нему.
Боже, он любил банкира за то, что тот любил его. Он всегда знал, что в один прекрасный день банкир передумает, отпрянет в отвращении (как я мог хотеть этого?), но Дилл рассчитывал, что сумеет справиться.
И этот день настал.
Ну ладно, может, не самый удачный способ “справиться”, но чего еще ждал банкир? За что платишь, то и получаешь, а банкир-то уж точно заплатил немало.
Теперь, через семь лет после того, как он впервые прошел по здешним сорнякам, Дилл снова шагал по ним к сараю. Он чувствовал спиной взгляды Аннабел и Кливленд, наблюдавших за ним из окна дома. В сарае его ждала сотня расследователей в балаклавах. Дилл поверить не мог, что все они в масках. Это Аннабел велела им так принарядиться, сказала, что это необходимое условие – хотела сохранять личности участников в тайне, пока все не договорятся, – но после десяти лет работы с этими людьми он знал, что нельзя просто выкрикнуть команду и ждать, что ей подчинятся. Неуправляемые, капризные. У него с ними редко дело заходило дальше переговоров, а если по-хорошему договориться не удавалось, он осыпал их проклятьями, а если и это не срабатывало, угрожал (никогда не просил). На рабочем месте все они были профессионалами, но, выйдя из птичника, тут же становились Наполеонами, нелепыми фигурами, дерьмом собачьим. У Дилл и Аннабел от них крыша ехала: увольнялись, рыдали, ломали оборудование, в припадке ярости пробивали кулаком стены, дрались, влюблялись друг в друга, исчезали и снова объявлялись, чтобы проорать еще немного упреков или какого-нибудь параноидального бреда. Ну да, на приусадебном участке банкира немало всякого дерьма происходило. Ну да, ничего удивительного.
И все-таки они собрались, сотня расследователей, бывших и настоящих, будто воскрешенные в связи с концом света или призванные на последний суд, а банкир преспокойно расположился за дальними морями и наконец-то ненавидел Дилла после долгих лет потакания вот этому всему.
Дилл шел туда один, чтобы посвятить в суть дела, – Аннабел лучше еще какое-то время не показываться. Если никто не согласится (вообще-то надо было, чтобы согласились все), значит, вопрос закрыт. Он надеялся на них, рассчитывал, что они примут это непростое решение. Он не будет с ходу ставить на них крест, ведь он здесь для того, чтобы их уговорить. В этом состояла его работа.
Он толкнул дверь и вошел.
* * *
Сотне расследователей не пришлась по душе хрень с балаклавами, но в назначенный день все они натянули маски-чулки, чтобы защитить себя от себя же самих. Оставили машины в поле и потянулись в тот же сарай, где многие из них проходили обучение. Расселись на немногочисленных скамейках или прислонились к стене и стояли, скрестив руки на груди, молчаливые и недоверчивые. Ждали.
Дилл вошел в сарай. Без балаклавы. Увидев его, они задвигались, в памяти всплыли все его дурные стороны. Но он не дал им возможности выразить недовольство. Встал у стены и начал.
Он ничего им не станет говорить, сказал он. Им придется решать самим. Технические подробности – да. План действий – конечно. Подробное расписание, стратегия выхода, спешное исчезновение с места событий, если до этого дойдет, – все это они неоднократно проговорят и отработают, и да, у него есть на ферме свой человек. Но они с Аннабел не намерены пояснять свои действия, обсуждать их правомерность или спорить о том, “сработает” ли это, – если, конечно, речь идет не о физической выполнимости задачи, ее механики. Расследователям не следует полагать, что данная акция – эвакуация девятисот тысяч кур (они услышали об этом впервые, и хор расследовательских ахов, за которыми последовали проклятия и стон, заставил Дилла сделать паузу и затем продолжать помедленнее) – так вот, им не следует полагать, что данная акция – рекламная уловка, разработанная для того, чтобы привлечь внимание к проблеме. Это не заявление, не угроза, не манифест. Они не станут после этого друзьями. Не будут создавать организацию. Тут вообще никто ничего не собирается организовывать. Если они не представляют, как такое может быть, лучше уйти прямо сейчас. Почему Аннабел решила это сделать, их волновать не должно. Она приглашает их принять участие исключительно в технической части операции – только ради конкретных птиц, которые от этого выиграют. Аннабел лично отобрала каждого расследователя в этом помещении. Она их выбрала. Но они должны найти собственные резоны для того, чтобы в это ввязаться. Скрытые под балаклавами головы потенциального отряда Дилла вертелись вправо и влево по мере того, как он ходил туда-сюда по комнате. Наконец он остановился. Они просят каждого прийти через два дня, в субботу утром, и каждый должен привести еще двоих – надежных, психически устойчивых и физически крепких. Их здесь сейчас сто, а для того, чтобы все получилось, нужно как минимум триста.
Потянулись вверх руки. Его пытались перебить. Но он покачал головой. Положил на стол лист бумаги и
