Колыбель молчания - Алексей Кирсанов

по склону донесся отдалённый̆, гортанный̆ вопль – не человеческий̆, а звук зараженного, уловившего их след или просто издавшего бессмысленный̆ клич в такт гулу Колыбели. Звук отрезвил, как удар хлыста.

Джекс окинул взглядом Лео. Дыхание – агональное. Пульс – еле ощутим. Сознание – нулевое. Шансы дожить до утра – призрачные. Шансы добраться до станции «Глубина» с ним – нулевые. А без станции… Без станции его смерть, смерть Элиаса, Джулиана, гибель всех на «Заре» – все это становилось бессмысленной̆ жертвой̆. Данные, последняя запись Элиаса, предупреждение – все это кануло бы в небытие вместе с ним, если он останется здесь или погибнет, таща Лео.

Его рука наткнулась на рюкзак Лео, валявшийся рядом. Твёрдый̆ угол планшета, упаковка с образцами «нейро-корня», блокнот с записями биолога. Доказательства. Последнее, что осталось от разума Лео Коста. Последняя надежда, что их гибель не напрасна. Этот рюкзак он мог донести. Один.

Джекс закрыл глаза. Не для молитвы – для концентрации. Он представил станцию «Глубина». Коммуникатор. Камеры. Возможность передать всё. Затем он представил Лео здесь, в нише. Завтра. Или через час. Или, когда Колыбель снова начнет собирать «сырье». Его тело, превращающееся в заплатку, в топливо, в часть этого багрового кошмара. Пустые глаза, смотрящие в никуда, пока плоть не перестанет дышать. Он уже не чувствует. Он уже не Лео. Мысль была ледяной, жестокой, но… правдивой.

Джекс встал. Колени дрожали. Он снял свой истерзанный̆, почти пустой̆ рюкзак. Взвалил на плечи рюкзак Лео. Он был тяжелее. В нем был груз ответственности, груз памяти, груз последней̆ миссии.

Он повернулся к Лео. Биолог сидел, прислонившись к скале, голова запрокинута, рот приоткрыт. Глаза все так же смотрели в пустоту. Багровый̆ свет из расщелины скалы падал на его лицо, придавая коже мертвенный̆, инопланетный̆ оттенок. Он дышал. Хрипел. Но его здесь не было.

«Прощай̆, брат,» – прошептал Джекс. Не Лео – тому, кем он был. Тому, кто остался в воспоминаниях, в лаборатории «Зари», в спорах о природе угрозы. «Я.… попробую… донести.» Слова звучали фальшиво даже в его собственных ушах. Какая разница, что он донесет, если Леко уже не услышит, не поймет, не оценит?

Он не стал тратить последние силы на бесполезные попытки устроить Лео удобнее или спрятать его лучше. Это не имело смысла. Колыбель все равно знала. Колыбель все равно возьмет свое. Он просто… отвернулся. Сделал первый̆ шаг из ниши обратно на багровый̆ склон. Потом второй̆. Не оглядываясь. Гул планеты, казалось, усилился, празднуя его одиночество, его новую уязвимость. Багровый̆ свет лизал его спину, пятная тень, которую он отбрасывал от себя, как кровавое клеймо.

Джекс Риггс шел вверх. Один. Неся на плечах не тело друга, а его наследие и невыносимую тяжесть осознания: он только что оставил последнюю частицу своего человечества в холодной̆, багровой̆ нише, на попечение мира, который̆ не знал слова «милосердие», а знал только слова «сырье» и «функция». А впереди, в багровых сумерках, маячила лишь станция «Глубина» – стальная гробница для его последнего акта отчаяния. Угасание Лео было завершено. Теперь начиналось угасание Джека.

Глава 35: Один

Багровый свет. Он был не просто цветом. Он был субстанцией. Он пропитывал воздух, тяжелый и едкий, как пар от кипящей крови. Он лизал скалы, превращая их в пылающие угли инфернального костра. Он впивался в глаза Джека сквозь щели шлема, пульсируя в такт низкому, всепроникающему гулу – реву раненой Колыбели, заполнявшему череп, вытесняющему мысли. Джекс Риггс шел. Вернее, его тело двигалось вверх по склону, переставляя ноги с механическим упорством умирающего автомата. Но он, Джекс Риггс, инженер с Земли, с планеты, где было голубое небо и слова имели смысл, – он был один. Один в бесконечности багрового ада, и его одиночество было не физическим, а экзистенциальной пропастью, разверзшейся внутри него.

Безмолвный Свидетель: Горы вокруг были не просто камнем. Они были гигантскими, безразличными стражами. Их черные силуэты, подсвеченные снизу багровым заревом долины, казались неестественно острыми, зловещими. Ни птиц, ни насекомых, ни шелеста листьев – только гул планеты и скрежет камней под сапогами. Даже ветра не было – лишь стоячий, отравленный воздух. Мир замер, затаив дыхание перед актом рождения чудовища, и Джекс был единственным, кто еще пытался это осознать. И это осознание давило тяжелее рюкзака Лео на его плечах.

Тень Друга: Груз за спиной был не просто тяжел физически. Он был чужим. Рюкзак Лео Коста. Биолога. Ученого. Человека, который верил, что можно понять, а значит, и победить. Теперь в нем лежали лишь мертвые артефакты разума: планшет с искаженными данными, образцы «нейро-корня» в свинцовых контейнерах, блокнот с записями, которые все больше походили на безумные каракули. Джекс чувствовал его вес не только на лямках, впивающихся в плечи, но и как гирю на душе. Он нес доказательство краха Лео, краха их всех. И некому было передать эту ношу. Никого, кроме безмолвных камней и багрового света.

Расплывающиеся Края: Мысли больше не текли потоком. Они были клочьями дыма, рвущимися в клочья багровым ветром гула. Джекс пытался вспомнить лицо матери. Видел лишь размытое пятно света, смутно знакомый контур. Пытался представить зеленые поля тренировочного центра на Луне – перед глазами плыли абстрактные геометрические фигуры, окрашенные в грязно-багровые тона. Воспоминания о Земле, о тепле, о смехе, о значении слов – все это теряло очертания, расплывалось, как чернила на мокрой бумаге. Колыбель стирала не только настоящее, но и прошлое, выжигая саму основу его человечности.

Цель? Какая Цель? Он знал, что идет к станции «Глубина». Но зачем? Сигнал… он уже отправил сигнал? Или нет? Память выдавала обрывочные кадры: Лео, умирающий в нише… взрыв… багровая регенерация… Джулиан, кричащий последние слова… Элиас, чья речь превратилась в лепет… Была ли «Глубина» целью? Или просто ближайшим укрытием? А если укрытием – то от чего? От Колыбели? Но Колыбель была везде. В воздухе, в свете, в гуле, в самой его крови. Цель ускользала, как жирная рыба из ослабевших рук. «Нужно выжить, чтобы…» – начинал он мысль, но концовка тонула в багровом тумане. Чтобы что? Чтобы стать очередной заплаткой? Чтобы зафиксировать собственное превращение?

Туман был не только в голове. Он был в теле. Ноги двигались, но казались чужими, деревянными. Руки периодически теряли чувствительность, пальцы немели. Дыхание сбивалось, даже когда он останавливался. Багровый свет резал глаза, вызывая тошноту и головокружение. Он чувствовал, как его собственная биология начинает сбоить, подстраиваясь под чуждый ритм планеты-хищника. Он был не просто один. Он был заражен. И инфекция пожирала его изнутри.

Его губы двигались беззвучно, потом начали шептать. Сначала тихо, сбивчиво, потом громче, настойчивее, с каждым шагом, с каждым ударом пульса, совпадавшим с гулким ударом Колыбели под ногами.

«Я Джекс Риггс.» Имя. Просто имя. Звук, вибрация голосовых связок. Но в нем была история. История мальчишки с Марса, который чинил старые атмосферные генераторы. История человека, выбившегося в звездные инженеры. История, которую Колыбель пыталась стереть. Он цеплялся за звук своего имени, как за спасательный трос в бушующем море багрового тумана.

«Инженер.» Профессия. Призвание. Суть. Он не был просто биологической единицей. Он был тем, кто создает, чинит, понимает механизмы. Даже если механизм был чудовищной планетой, его разум стремился к анализу, к контролю. «Инженер» – это был щит против бессмысленности, против превращения в бездумное сырье. Это был вызов Колыбели: Я не просто биомасса. Я – функция. Я – разум.

Произносить мантру становилось все труднее. Язык заплетался, губы немели. Иногда он ловил себя на том, что шепчет не «Джекс Риггс», а бессмысленный набор звуков: «Шекс… ригг…". Или вместо «инженер» вырывалось «инжен… геер…". Каждый сбой был ударом ножа. Он стискивал зубы,