Февраль 1933. Зима немецкой литературы - Уве Витшток

Халлешес Тор. Залю всего 30, но он уже приобрел славу известного журналиста и критика. Он пишет для большого количества редакций, чаще всего – для леволиберальной «Берлинер Бёрзен-Курир» и таких еженедельников, как «Вельтбюне». На сегодня заявлено выступление Карла фон Осецкого, которое Заль не может пропустить: он высоко ценит Осецкого.

Приходит много известных авторов, среди которых Людвиг Маркузе, а также Рудольф Ольден и Людвиг Ренн. Неожиданно в зал врывается Эрих Мюзам, подходит к столу, за которым сидят докладчики, и протягивает им вечернюю газету, только что купленную на улице. В газете опубликованы выдержки из приказа об открытии огня, в котором Геринг обещает прикрыть любого полицейского, застрелившего предполагаемых врагов государства: лучше одной пулей больше, чем одной меньше.

Тут всем все становится ясно. Перед местом встречи собираются полицейские – они, как обычно, вооружены. Но будут ли они сегодня вести себя как обычно? Существует ли еще закон, который защитит писателей от полицейского, если последний воспринял приказ Геринга слишком буквально? В одночасье все видится в ином свете. Не слишком ли ярко освещен зал, не слишком ли много горит ламп, не сидят ли они здесь как на блюдечке? Атмосфера почти как на похоронах. Как будто хоронят Республику.

Выступают Людвиг Ренн, Людвиг Маркузе и Рудольф Ольден. Но в памяти Ганса Заля остается только речь Карла фон Осецкого. На самом деле Осецкий – не очень хороший оратор: он держится за стол, говорит негромко, опускает голову и не смотрит на слушателей. Но у него хватает мужества на торжественное обращение: «Нам, вероятно, больше не доведется встретиться, – говорит он, – но в этот час, когда мы собрались в последний раз, давайте поклянемся друг другу в одном: оставаться верными себе и отстаивать своей личностью и своей жизнью то, во что мы верим и за что боремся».

Заль пристально смотрит на дверь зала заседаний. Она – из стекла, и за ней стоят двое полицейских. Заль пытается расшифровать зеркальное отражение надписи на двери: ДОХВ. В его голове проносится мысль, что здесь они еще все свои, но скоро встреча закончится. Только стекло отделяет их от полицейских, которые могут открыть по ним стрельбу, когда им это заблагорассудится. Только стеклянная дверь отделяет от чего-то настолько непонятного, как зеркальное отражение слова, написанного на ней.

Подкрадывается холодная ночь. Идет сильный снег. После встречи Заль отправляется с Осецким к станции метро «Халлешес Тор». Осецкий поднимает воротник пальто, кашляет – ему нехорошо. Заль украдкой смотрит на него со стороны. Угловатое лицо с волевым подбородком всегда напоминало ему щелкунчика.

«Вам нужно уезжать отсюда, – говорит Заль. – Почему вы до сих пор здесь? Вас загребут одним из первых. Нам нужны вы, а не мученик».

К этому времени они доходят до «Халлешес Тор». Осецкий останавливается, чтобы попрощаться. «Я остаюсь, – отвечает он Залю, которому кажется, что он слышит треск ореха. – Пусть приходят за мной. Я уже давно все решил. Я остаюсь».

* * *

На предвыборном мероприятии Немецкой государственной партии в Оберндорфе-ам-Неккар оратору вечера, министру экономики Вюртемберга Райнхольду Майеру, приходится защищаться от нападения национал-социалистов. Он отделывается легкими травмами.

Около 40 коммунистов нападают на двух национал-социалистов на улице Валльштрассе в берлинском Шарлоттенбурге, где 30 января были застрелены Ганс Майковски и Йозеф Зауриц. Во время преследования по Вильмерсдорферштрассе до Шиллерштрассе со стороны коммунистов раздается три выстрела. Один из национал-социалистов смертельно ранен в шею.

Никаких сокровищ Серебряного озера[56]

Суббота, 18 февраля

Граф Гарри Кесслер приглашен после обеда на чай к Хелене фон Ностиц. Казалось бы, у нее все как обычно. Жена дипломата и родственница Пауля фон Гинденбурга, она организовывает традиционный салон, где любят бывать политики, художники и богатые аристократы. Сегодня за чаем выступает русский хор, который очень нравится Кесслеру. Хелена фон Ностиц, как и Кесслер, пожила в разных уголках Европы, говорит на нескольких языках, дружит с Рильке, Роденом и Гофмансталем и несколько лет пишет трогательную, немного ностальгическую книгу о жизни так называемого «славного общества» в Европе до начала Первой мировой войны.

После Кесслер отправляется на вечерний прием к Готфриду Берманну Фишеру, зятю издателя Самуэля Фишера. Поскольку Кесслер в настоящее время ведет с ним переговоры о публикации мемуаров в издательстве «С. Фишер», то не в последнюю очередь хочет своим визитом подчеркнуть заинтересованность в заключении договора. Дом Берманна Фишера переполнен, в воздухе ощущается сильное напряжение. Среди гостей много авторов издательства, и почти все они говорят о планах уехать в ближайшее время. Кесслер впервые встречает Альфреда Дёблина и бывшего театрального режиссера Теодора Таггера, который теперь пишет пьесы под именем Фердинанд Брукнер. Они долго беседуют о политической ситуации, напряжение передается и им. Брукнер даже сравнивает его с атмосферой Консьержери, имея в виду одноименную тюрьму в Париже, где во время Французской революции сотни заключенных ожидали гильотины.

* * *

Карл Цукмайер тоже чувствует, как растет опасность. Все больше друзей, знакомых, театральных деятелей покидают страну, зачастую не прощаясь и не оставляя адреса. Просто уезжают. Алиса, его жена, уже не может спать по ночам: она боится, что в дверь могут внезапно постучать полицейские и забрать его.

Поэтому Цукмайер решает в этом году раньше запланированного переехать из берлинской квартиры к себе в загородный дом под Зальцбургом. Он не рассматривает это как побег, и уж тем более как начало изгнания: возможно, он вернется в Германию уже в начале марта, сразу после выборов. Но пока ему будет спокойнее, если его и Гитлера будет разделять государственная граница Австрии.

Перед отъездом он отправляет Генриху Георге связку ключей, которые тот оставил у него. Они познакомились много лет назад, еще после войны, когда оба были практически неизвестны в театральном бизнесе. В 1920 году во Франкфурте он попал на вечер к Георгу и, войдя в квартиру, увидел, как пьяный хозяин, стоя на столе в чем мать родила, играет на скрипке. Он кричал, во всю глотку осуждая так называемое буржуазное искусство и прославляя экстаз как единственно честное, истинное, обнаженное проявление актерского мастерства. Георге – сценический берсерк с телом быка, способный в одно мгновение переключаться со взрывной ярости на самые нежные эмоции. Звезду из него сделали в основном режиссеры экспрессионистского театра. Но в настоящее время в немецком кино и театральном бизнесе вряд ли найдется человек, способный устоять перед неотразимостью Георге.

Конечно, Цукмайер тоже восхищается его мастерством. Но безудержность и эгоцентризм Георге пугают. И хотя иногда они вместе проводят вечер в сильном