Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

Солнце пробивалось сквозь зелень ветвей, и я нахмурилась, скорее от смущения, чем от яркого света.

— Почему же Юдифь мне завидует, если ничего об этом не знает?

— Но она знает. Иосиф был так уверен в помолвке, что уже намекнул Урии о своем намерении. Мать Юдифи заглянула ко мне сказать, как довольна ее дочь. Бедный Иосиф. Он чувствовал свою вину и потому испытал облегчение, когда Иаков пожелал обручиться с Юдифью. Иакову едва исполнилось девятнадцать, совсем еще мальчик. Естественно, весь Назарет судачил об этом деле.

Представляю досаду Юдифи, которой достался второй сын вместо первого, потому что Иисус отказался на ней жениться! Воображаю, с какой тяжестью на душе она смотрела, как я въезжаю в ворота всего несколько месяцев спустя.

— Иисус верил, что поступил правильно, — журчал голос Марии. — И все же ему было жаль, что своим отказом он опозорил семью Юдифи. Тогда он пошел к Урии и смиренно объяснил, что не хотел проявить неуважение, что не уверен, женится ли вообще, и что все еще борется с Господом из-за этого. Он похвалил достоинства Юдифи, которые, по его словам, были куда дороже рубинов. Это удовлетворило Урию.

Но, по-видимому, не Юдифь. Я так яростно сжимала в кулаке тунику, что у меня заныли пальцы, когда я наконец выпустила ее из рук. Об этом Иисус промолчал.

Мария словно прочла мои мысли:

— Сын не хотел обременять тебя, считал — это усложнит тебе жизнь, я же, напротив, решила, что, узнав правду, ты лучше поймешь Юдифь и многое станет проще.

— И вы были правы, — кивнула я, хотя все мои мысли были лишь об одном: оказывается, у моего мужа есть тайное хранилище в душе, где он прячет свои секреты, и мне их никогда не узнать. Но разве у меня самой нет такого тайника?

Когда я поднялась с земли следом за Марией, она обернулась ко мне:

— Я рада, что сын передумал и женился. Не знаю, Господь ли изменил его решение или ты. — Она сжала мои щеки ладонями: — Я впервые вижу его таким счастливым.

По дороге домой я обещала себе, что оставлю Иисусу его тайное убежище, не стану посягать на него. У нас есть наша общность, так почему бы каждому не сохранить отдельность?

IV

Время от времени, когда Иисус спал, я сползала с соломенного тюфяка, зажигала лампу и поднимала скрипучую крышку сундука. Потом я усаживалась на полу, скрестив ноги, потихоньку вытаскивала один из своих папирусов и погружалась в чтение.

Я часто задавалась вопросом, заглядывал ли когда-нибудь Иисус в мой кедровый сундук. Мы никогда не говорили о том, что хранится внутри, хотя муж читал молитву, написанную на дне чаши, и знал мое самое сокровенное желание.

Однажды ночью он проснулся и застал меня за чтением, когда я, свернувшись калачиком вокруг чуть теплившегося огонька лампы, углубилась в рассказ о страданиях Йолты в Александрии, который начала писать в последние невыносимые дни перед отъездом из Сепфориса, но так и не закончила.

Он подошел ко мне и заглянул в сундук.

— Это те самые свитки, которые ты прятала в пещере?

У меня перехватило дух.

— Да. Тогда их было тринадцать, но вскоре добавилось еще несколько. — Я подумала о тех трех, которые содержали «Повести ужаса», а потом дрожащей рукой протянула мужу тот, что читала сама: — Это история жизни моей тети в Александрии. Жаль, запасы папируса иссякли раньше, чем я успела довести ее до конца.

Он взял свиток, и я внезапно осознала, сколько жесткости в этом повествовании. Пока я успела лишь описать страдания, которые претерпела моя тетка от рук своего мужа Рувима, но не упустила ни одной страшной детали. Мне захотелось забрать папирус, но я сдержалась. Ни единой душе, кроме Йолты, не случалось раньше пробегать глазами тексты, написанные моей рукой, и я почувствовала себя совершенно голой, словно с меня содрали кожу.

Иисус сел рядом со мной и склонился над лампой.

— Твоя история оживила муки твоей тети, они вышли за пределы папируса и поселились во мне, — сказал он, закончив чтение. — Я почувствовал ее страдание как свое собственное, и теперь смотрю на нее новыми глазами.

Меня обдало жаром.

— Именно этого мне хочется больше всего на свете, когда я пишу. — Мне с трудом удавалось сохранять спокойствие.

— А что в других свитках? Похожие истории? — спросил Иисус.

Я рассказала ему обо всем, даже о «Повестях ужаса».

— Ты еще будешь писать, Ана. Когда-нибудь твое время придет.

Он говорил о том, что никогда не произносилось вслух: я лишилась возможности писать. Даже ему, старшему в семье, не удалось бы обеспечить мне право учиться. Только не здесь, в бедной назаретской деревне, где не наскрести денег на папирусы, где мужчины рыщут в поисках работы, а женщины не разгибают спины от рассвета до заката. Обязанности и положение женщины в таких местах, в отличие даже от Сепфориса, не менялись веками. Никому бы и в голову не пришло тратить время на смешивание чернил и сочинение историй — немыслимое дело, все равно что прясть золото из льна. Однако для меня еще не все было потеряно, вот что Иисус мне обещал.

Он задул лампу, и мы вернулись на свои тюфяки. Его слова обнадежили и в то же время странным образом разочаровали меня. Я велела себе на время забыть о своей мечте, набраться терпения. Эта мысль опечалила меня, но с той ночи я не сомневалась, что муж понимает мои устремления.

V

В первую годовщину нашей с Иисусом свадьбы Мария похлопала меня по животу и спросила:

— Неужели там до сих пор не завелся малыш?

Иисус одарил мать веселым взглядом, который вонзился в меня, словно нож. Неужели он тоже надеется, что я рожу ребенка?

Мы втроем собрались во дворе у новой замысловатой печки, которую Иисус смастерил из глины и соломы, и рассматривали кругляши теста, прилепленные к ее гладкой внутренней поверхности. Мы с Марией по очереди зачерпывали пригоршни теста и кидали их на стенки печки, а Иисус подбадривал нас. Как и следовало ожидать, две мои попытки оказались неудачными: тесто отказалось прилипать и шлепнулось прямо на горячие угли на дне. Все вокруг тут же пропиталось запахом горелого хлеба.

Юдифь вышла на крыльцо своего дома в дальнем конце двора и сморщила нос:

— Ты опять спалила хлеб, Ана? — Она покосилась в сторону Иисуса.

— Откуда ты знаешь, что это я, а не моя свекровь? — поинтересовалась я.

— Оттуда же, откуда мне известно, что это твоя коза сожрала мою ткань, а вовсе не курицы.

Еще бы она не припомнила мне этот проступок. Я позволила Далиле свободно разгуливать по двору, и она сжевала драгоценную тряпку. Можно подумать, я положила полотно на блюдо и сама скормила козе.

Далила точно рассчитала момент и жалобно заблеяла. Иисус расхохотался:

— Она подслушивала, Юдифь, и просит прощения.

Юдифь фыркнула. У нее на спине сидела маленькая Сара.

Ребенок родился всего-то семь месяцев назад, а сноха уже снова была беременна. Меня захлестнула волна жалости к ней.

Мария вынимала из печи маленькие лепешки и бросала их в корзину.

— Возьмешь их с собой, — сказала она Иисусу.

Завтра его ждала дорога: он собирался ходить от одной деревни к другой, предлагая услуги столяра и каменщика. Строительство амфитеатра подошло к концу, а с тех пор, как Ирод Антипа построил на севере новую столицу, названную Тивериадой в честь римского императора, работы в Сепфорисе больше не было. Иисус, конечно, смог бы найти себе занятие и в Тивериаде, но Антипа, вопреки здравому смыслу, заложил город на кладбище, и только те, кого не заботили законы чистоты, согласились бы отправиться туда на заработки. Мой муж открыто критиковал законы чистоты и даже слишком преуспел в этом, но, думаю, был только рад, что нашлась причина не потворствовать грандиозным планам тетрарха.

Я обвила талию Иисуса рукой, словно хотела удержать его.

— Нас с Далилой так и не простили, а теперь еще и муж увозит с собой весь наш хлеб, — пошутила я, пытаясь скрыть печаль. — Вот бы ты смог остаться.