Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город - Геннадий Вениаминович Кумохин

Хотя, какая она немка?

Я подозреваю, что случись ей разговаривать с настоящим немцем, она выглядела бы не лучше, чем здоровяк Мишка Нековальский, последняя ее жертва, который стоит у доски и, тараща от напряжения маленькие глазки, с натугой выдавливает чужие, режущие слух фразы:

— Mein Vater гад ein Garten.

Кто-то не выдерживает и прыскает.

— Нековальский, не гад, а hat. Повторите за мной: hat. Und was machen sie in den Garten seines Vaters?

Мишка задавленно молчит.

— Arbeiten, arbeiten! — громко шипит Шемякин, нагибаясь между партами и показывая руками, будто копает землю.

По немецкому у меня твердая «пятерка», такая, что тверже не придумаешь.

Но заслуга в этом не моя, а Мориса Менделеевича, учителя немецкого языка в закарпатской школе, где я учился до приезда сюда.

Вот кто был настоящий немец.

Он с пятого класса разговаривал с нами только по-немецки и здорово нас натаскал. Вот уже год я пользуюсь старыми знаниями и, наверное, еще долго буду пользоваться. Иногда становится стыдно получать отличные отметки и ничего не делать, но я успокаиваю себя, что всегда успею взяться за иностранный по-настоящему, если в этом возникнет необходимость.

А сейчас есть предметы и поважней.

Впрочем, не только я чувствую себя свободно.

На последней парте гремит пустой спичечный коробок — это Шема с Емелей играют в «коробочки».

Марфа Ильинична уже несколько раз морщилась и махала рукой в их сторону.

Потом вдруг «бац» — звук как при выстреле.

Это Шема хлопает Емелю металлической линейкой по лбу.

— Шемякин, выйдите, пожалуйста, из класса.

— Марфа Ильинична, так ведь он проиграл!

— Шемякин, выйдите из класса за то, что играете на уроке.

Вовку дважды просить не надо. Он собирает свои тетрадки.

— Емеля, айда!

— Нет, Емельяненко останется в классе.

С видимым сожалением Шемякин выходит.

Учительница снова обращается к несчастному Нековальскому, который все это время стоит, переминаясь с ноги на ногу:

— Нековальский, sagen sie mir, bitte, um wievie Uhr stehen sie auf?

Дверь отворяется и в щель просовывается всклоченная голова Шемякина:

— Емеля, выходи!

Марфа Ильинична сердито оглядывается, но дверь уже захлопнулась.

— Марфа Ильинична!

— Ну, что еще, Емельяненко?

— Можно выйти, я чернилами облился, — и он показывает ладонь, на которую только что выпустил баллончик чернил из авторучки.

— Ничего, посидите, не маленький.

— Так ведь, щипит! — Витька корчит страдальческую мину.

— Ладно, отправляйтесь за своим дружком, только папку оставьте. Уроки еще не закончились.

Класс тихо воет от восторга.

Через минуту, выглянув в окно, я вижу, как они направляются через школьный двор на пятачок — так зовут площадку над спуском к морю — маленький ершистый Шемякин и большой, согнувшийся вопросительным знаком Емельяненко — комичная пара.

Марфа Ильинична отпускает, наконец, Мишку.

Он некоторое время продолжает стоять, и, вытянув шею, наблюдает за движением пера в графе журнала.

Расцветает, показывает на пальцах: «три» — и бодрым шагом отправляется на место.

Я еще некоторое время смотрю в окно, затем перевожу взгляд на парты, пробегаю их и останавливаюсь на одной.

Потом снова в окно, и опять на эту парту.

Привычный маршрут.

Скоро месяц, как мы вернулись из колхоза, а это наваждение все не отпускает.

— Ты чего? — это Толя Кулиш, мой сосед по парте, очевидно, и он заметил.

— А? Да так….

Отыскиваю промокашку, торопливо пишу несколько строк.

Протягиваю записку Толе:

— Передай, вон туда.

— А прочесть можно?

— Читай, пожалуйста, ведь это шутка! — но уши у меня начинают подозрительно гореть.

На уроке у Марфуши

Развлекаются подружки:

Клава книжку развернула -

Замечательный роман

Создал Ги де Мопассан.

Клава страшно занята.

Достает она конфетку

И… проносит мимо рта.

Таня тоже загрустила

И немецкий стал не мил ей.

Взгляд, как будто, равнодушный

За окошко вдаль бежит…

Отчего тебе так скучно?

Ну-ка, Танечка, скажи.

Когда записка шлепнулась к ней на парту, Клава, вздрогнув от неожиданности, захлопнула книгу.

Нахмурив брови, начала читать, потом не выдержала, прыснула от смеха и толкнула соседку.

Посмеиваясь, они начали читать мои каракули, затем принялись глазами искать автора.

Я, разумеется, отвернулся, но предательские уши выдали меня с головой.

Все так же хихикая, девчонки достают по листку бумаги и начинают писать, очевидно, ответ.

На это уходит оставшаяся часть урока.

Как обычно, перемену, мы проводили на пятачке.

Курильщики курили, а не курящие, вроде меня, слонялись без дела. В класс заявились после звонка, но, поскольку нас было многовато, географичка не стала применять репрессии.

На моем месте на парте лежала давешняя промокашка.

На обороте несколько аккуратных строчек.

Ответ Клавы:

— Ошибаешься, у нас Мопассан был в прошлый раз!

Ответ Тани:

— Ошибаешься и тут.

Это вовсе и не грусть.

Я домой вернулась поздно,

И не прочь сейчас вздремнуть!

Рифма явно хромает, но дело вовсе не в рифме.

Внутренне ликуя, я хватаю новую промокашку, но тут вмешиваются обстоятельства непреодолимой силы.

Прощать что-либо не в характере нашей учительницы географии.

Мы зовем ее «Лисичкой», за то, что она вся такая остренькая и быстрая.

— Так, — говорит она, открывая журнал на нужной странице, — сегодня отвечающих и искать не нужно — вон сколько у нас опоздальщиков. Ну-ка, Кумохин, бери указку!

С неспокойной душой отправляюсь к доске.

Сегодняшний вызов у меня не предусмотрен.

Только на прошлом уроке я тянул руку, и, получив «пять», рассчитывал на две-три недели спокойной жизни на уроках географии. Обычно, этот метод себя оправдывал. Да, где угодно, но только не у Лисички. Теперь остается надеяться только на свою память.

Некоторые ребята, завидуя, наверное, моим отметкам, считают меня зубрилой. Знали бы они, что я если и заглядываю в учебник, то только перед самым уроком. Все остальное дается мне как бы само собой.

Но каждый раз, перед ответом, я глубоко вздыхаю и успеваю подумать почти со страхом:

— А вдруг она не сработает?

Но она срабатывает и на этот раз.

Старательно подсовывает мне даты, цифры, сравнения. Почти как в учебнике, но только «своими словами».

На место я возвращаюсь уже абсолютно спокойным.

Достаю ручку, пишу. Все остальное для меня больше не существует. Наконец, ставлю точку, пододвигаю записку моему «цензору».

По тому, как что-то меняется в лице Толика, догадываюсь, что это уже не просто так, не шуточка, что на этот раз я попал в точку. Но в какую? Должно быть, я скоро об этом узнаю. Сворачиваю листок и сам швыряю его на ту парту.

Лисичка успевает заметить, но спасительный звонок предупреждает уже готовое вырваться замечание.

Хватаю свою папку и выбегаю из класса. Последний