Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город - Геннадий Вениаминович Кумохин

Там стоит чужая девушка и что-то говорит мне, а я едва слышу ее.

Ее голос, низкий, грудной со слегка заметной картавинкой, сейчас он не завораживает меня, а даже раздражает.

А вот и я ей что-то ответил, но голос совсем чужой и доносится он тоже издалека:

— Собственно говоря, это тебя не касается, ты совершенно не при чем в этом деле.

И опять мы стоим и молчим.

Наконец, там, вдалеке, девушка не выдерживает.

Она явно обижена, она пожимает плечами:

— Я ведь помочь хотела.

— Спасибо, я сам.

Девушка поворачивается и уходит. Но что же я делаю?

Нужно немедленно вернуть ее. Ведь это же навсегда!

Но сил у меня нет, и я только судорожно прижимаюсь к решетке у окна, возле которого мы разговаривали.

Таня уходит.

Но разве это та девушка из моей лунной ночи? У нее тяжеловатая походка и ученическая форма смешно и неестественно облегает ее уже сформировавшуюся фигуру.

Странно, как я не замечал этого раньше.

После этого мои отношения с одноклассниками еще долго были, так сказать, на точке замерзания.

Вероятно, наиболее полно общественное мнение обо мне высказала тогда Лиля, откровения которой я подслушал случайно:

— Ах, это дитя, Гена Кумохин!

На улице Строителей

Прошло больше года, прежде чем родителям удалось получить коммунальное жилье. Это была одна комната в трехкомнатной квартире. Она находилась на первом этаже двухэтажного дома, уже не нового, но приземистого и крепкого. Наша комната была расположена в конце длинного и узкого коридора, рядом с крохотной кухней. Комната тоже была маленькая, как сейчас помню, одиннадцать с половиной квадратных метров. Вчетвером мы едва в ней помещались, особенно ночью. Мне довелось спать на раскладушке, и чтобы выйти из комнаты, нужно было приподнять мою раскладушку до уровня груди.

Волей-неволей нам пришлось оккупировать и кухню. Благо, в двух остальных комнатах жили старушки. Одна была маленькая и незаметная, как мышка, а другая высокая, сухопарая с громким голосом. Обе были одинокие и жили на свои крохотные пенсии. У мышки была пенсия двенадцать рублей, а у сухопарой восемнадцать. Поэтому в их рационе питания были в основном каши, и на кухне они долго не задерживались.

Мы же, после изнуряющей борьбы с вечно дымящей печью, чувствовали себя почти на вершине блаженства. Кроме того, в доме был водопровод, так что я, практически впервые за свои пятнадцать лет, мог в полной мере насладиться и этим благом цивилизации. Правда, я не торопился по утрам пользоваться краном, и, несмотря на уже наступившие холода, по утрам выходил во двор умываться под колонкой. У меня был заготовлен обломок кирпича, подсунув который под ручку, я добивался непрерывного течения струи без участия рук. Через дорогу напротив нашего дома находилась автобусная остановка, и пораженные бабули, укутанные в теплые шали, почти с ужасом смотрели, как худенький подросток в одних трусах и тапочках на босу ногу в клубах морозного пара неторопливо шлепал домой.

— Тю, скаженый, — доносились до меня комментарии моих невольных зрителей.

Но эти представления скоро прекратились, потому что недовольный управдом обнаружил перед колонкой огромную замерзшую лужу и велел заглушить воду до весны.

Я по-прежнему продолжал, подобно удаву, проглатывать огромное количество книг. Но теперь уже сидя на кухонном стуле, что было гораздо удобнее, и мне больше не нужно было кутаться.

Сейчас немного даже странно вспоминать о той жажде знаний, которая захлестывала меня целиком. Вот как я мог, например, провести свой выходной день. С утра слушать какую-нибудь научно-популярную передачу по динамику на кухне, затем полдня читать свои книги, а потом в одиночку отправиться бродить дотемна по берегу моря или по парку.

Кроме того, я начал вести нечто вроде дневника, только стихотворного, в котором описывал, например, частые смены весенней погоды, прилет скворцов, но иногда, незаметно для себя, появлялись тоскливые строчки, в которых я жаловался на одиночество. Эти свои упражнения, я, разумеется, никому не показывал.

С приходом весны я значительно увеличил дальность своих пеших походов. Кроме уже привычных зарослей белой акации и вездесущих тополей новым явлением для меня были рощицы дикой абрикосы — жердели, в апреле удивительно густо покрытых розовыми ароматными цветками.

В саду последняя метель

Опавших лепестков.

И горьковатый легкий хмель

Цветенья и костров.

Однажды, я, как обычно, в одиночку, гулял по парку и услышал чудесные звуки музыки, которые раздавались в летнем кинотеатре. Я подошел поближе, а для того, чтобы увидеть, что происходило на сцене, залез на ветку ближайшей к ограде кинотеатра сосны. После сеанса я подошел к афише и увидел, что показывали, к слову сказать, редко идущий тогда фильм-балет «Ромео и Джульетта» на музыку Прокофьева с Галиной Улановой в главной роли.

Но тогда, сидя на дереве, я зачарованно смотрел на чудесное действо. А когда зазвучали аккорды знаменитой сцены «чумы» и Уланова пронеслась, нет, буквально пролетела над сценой, я почувствовал, как мороз пробежал по спине, и чуть не упал со своей ветки. Так я понял, что мне нравится классическая музыка, и подумал: когда у меня появится возможность, я непременно буду ходить на концерты, на оперу и балет.

Что касается школы, то здесь у меня по-прежнему не было изменений, я ни с кем не сходился близко, хотя внешне у меня были приятельские отношения со многими ребятами.

На Днепре

Следующей весной произошло событие, которое, несмотря на его кажущуюся незначительность, стало одним из определяющих в моей бедной юности.

Отец купил лодку. Это была крепкая двухвесельная плоскодонка, такая тяжелая, что и два взрослых человека не смогли бы ее поднять.

О покупке мотора не могло быть и речи. Да я нисколько не хотел этого.

Я не мог дождаться того момента, когда сойдет, наконец, лед, и ее можно будет спустить на воду.

Несколько раз мы, еще по холодной воде, отправлялись на лодке вдвоем, а потом отец, убедившись, что я вполне освоился, разрешил мне выходить в плавание одному.

С той поры я перестал жаловаться в своих доморощенных стихах на свое одиночество.

Эта лодка и река стали моим вторым домом.

С ранней весны до глубокой осени пассажиры пароходов и хозяева моторных лодок, проносящихся мимо со скоростью ветра, могли видеть на реке странного паренька, терпеливо загребающего веслами на могучей реке.

Скоро на протяжении добрых двух десятков километров от ГЭС не было такого места, где бы ни побывала моя плоскодонка и ее любознательный хозяин.