Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

этому зрелищу. К горлу подкатила тошнота… какая дрянь над ним сейчас подшутила — так мерзко, так зло?! «Вот я ему», подумал Фома. Но потом профессиональное любопытство возобладало над отвращением, и господин комиссар осторожно потрогал пальцем извивающегося червя. И ничего не ощутил — ни упругости мерзкого тельца, ни его движения. Фома потрогал еще двух червей, потом — еще… Удивительное дело! Палец неизменно упирался в стол — местами пыльный, местами забитый бумагами, но абсолютно лишенный какой-либо живности. А червяки, между тем, продолжали выползать из отверстия в пирожке и «плясать», извиваться… будто корчиться в предсмертной агонии.

Галлюцинация, догадался Фома. Интересно, какой дряни я успел сейчас нажраться. Но если это вещдок — зачем мне его подкинули анонимно? И ни слова, ни полслова не сказали и не написали? Свинство какое-то! Комиссар полиции уписывает пирожок с наркотой. Господи, как хорошо, что этого никто не видел!

Фома крепко зажмурился и потряс головой. Ну-ка, ну-ка… Когда он открыл глаза — червяки по-прежнему ползали по столу, копошились среди сваленных в груду папок и протоколов, извивались в коробке среди ручек и карандашей, а один — устроился на пресс-папье. Господин комиссар даже застонал от досады и негодования.

— Самуэль!

Тот перестал писать и вопросительно посмотрел на своего шефа.

— А теперь рассказывай — точно, в подробностях, при каких обстоятельствах он у тебя оказался.

Самуэль понурился.

— Простите, шеф. Знаю, не стоило брать ничего его — там, но ужасно есть хотелось. Не завтракал я сегодня.

— И поэтому ты его стырил. Или изъял, под шумок?

— Там за столом в беседке сидело какое-то существо, как из фильма ужасов…брр! Я смотрел на блюдо с пирожками, вздыхал: вот, думаю, беда — до ужина толком и перекусить негде, а тут такое… оно заметило мой взгляд и говорит: «Вот эти возьми, они вкуснее и только из печи». И пальцем сосисочным тычет в другую тарелку. Там их три стояло, и все полнешеньки, с верхом даже. «Бери-бери, угощайся», говорит. И затряслось от смеха, противно так.

— И ты, конечно, взял.

— Шеф, мне голодать нельзя, — постным голосом ответил Самуэль. — Я же не только себе взял, я для всех старался.

— Молодец, хвалю.

— Шеф…

— Ладно, в следующий раз семь… нет, семьдесят семь раз подумай, и все равно не бери ничего в подозрительном месте. Да еще в доме возможного подозреваемого! Как ты мог это забыть?! Это же первое правило! Надо тебя, парень, от писанины освобождать, совсем ты нюх потерял. Чтобы это было в первый и последний раз, ясно?

— Ясно, шеф.

— Жаль только, почти не осталось — на экспертизу сдать, вместе с этим.

— Как это не осталось?! — воскликнул, полный раскаяния, Самуэль. — В столе у меня лежит, правда, чуть подсохший. Я сначала про него забыл, а потом — постеснялся предложить.

— Если никто еще до этой дряни не добрался, — проворчал Фома.

— А я его хорошо спрятал, господин комиссар, — ответил Самуэль. — Я щас, я мухой!

И ринулся вон из кабинета.

— Бросай все, бери чистый конверт, бери вот это… — Фома, с отвращением, глянул на остатки пирожка, — … и дуй в лабораторию. Одна нога здесь, другая там!

— А-а?

— Скажешь: от меня и срочно, нет — СРОЧНО! Будут спрашивать, когда нужен результат, говори — вчера. Будут увиливать, отмахиваться и отбрехиваться — настаивай. А, вот еще: если Новак будет упорствовать, говорить «как вы мне сегодня надоели» — скажи «пароль»: 4 апреля. Он знает, о чем это.

Предугадывая вопрос, написанный на лице Самуэля огромными буквами, Фома сказал, как отрезал:

— А смысл пароля — к нашему расследованию отношения не имеет. Что, ты еще здесь?

— Уже нет, господин комиссар.

Самуэль хорошо изучил своего шефа и знал, когда надо задавать вопросы, а когда не стоит. Знал он и то, что его ждут возмущенные крики: приперся, у нас и без тебя до хрена работы! «А когда у вас ее мало? Что-то не припомню такое», подумал Самуэль.

А господин комиссар уже знал, что покажет анализ: ни-че-го. Ровным счетом ничегошеньки. Как и в предыдущих случаях, угу. И все-таки оставалась надежда — крохотная, тщедушная, жалкая. Еле-еле трепыхающаяся. На последнем издыхании, но оставалась.

Самуэль вернулся, буквально, через десять минут.

— Так быстро? — удивился Фома. — А поспорить, поторговаться?

— Шеф, я спорить не умею, а торговаться не люблю. Сразу пришел и этот ваш «пароль» назвал.

— Так сразу и брякнул?! А Новак что?

— Побледнел, скривился и, сквозь зубы, процедил: «Зачем же сразу под дых бить? Можно ведь договориться по-человечески».

Фома засмеялся.

— Помнит кошка, чье мясо съела. Короче!

— Через час будет готово. Новак обещал позвонить.

— Молодец! Потом опять к ним сгоняешь.

Удивительное дело… Час ожидания пролетел, как одно мгновенье!

— Ну, что? Ну?!

Самуэль положил перед шефом листок. Фома схватил его, пробежал глазами…

— Ч-черт! Опять чисто и пусто. Значит, я сошел с ума, какая досада. Что смотришь, парень? Вызывайте «дуровоз» своему шефу, потом ищите нового.

Господин комиссар скосил глаза к переносице, а затем — ужасно громко и фальшиво засвистел модную песенку.

— Зачем — нового? — опешил Самуэль.

— Потому что этот сломался и ни на что больше не годится.

Просто издевательство какое-то! Ну, сколько можно стоять в тупике и биться головой о толстую, монолитную стену?! «Я тебя, гадина, выведу на чистую воду!» Внезапно Фому осенило: ведь, наверняка, были и другие подобные случаи. Сочтены и описаны в официальных источниках, просто не все имеют к ним доступ. Или никогда не пытались его получить, потому как не было в том нужды. Или все желающие в курсе, но подписали бумагу о неразглашении. Фома стал терзать свою память: и где он мог встречать подобное описание «орудия/способа преступления»? А ведь он встречал, и не раз — понял господин комиссар.

И тут его будто кипятком обдало. Что там сказала цыганка? «Милость божья, милость божья…» — вихрем завертелось у него в голове. Вспомнить срочно, сейчас же! И он вспомнил. Второй… нет, третий курс семинарии, лекции отца Исидора-Юлиана — их обожали учащиеся и молча ненавидели другие преподаватели. Ревновали к популярности своего многознающего, сверхученого коллеги и злились на себя за грех. Эти лекции юный Фома Савлински не прогуливал никогда.

Он вспомнил — «и возрадовался, и возликовал премного». В монолитных стенах незримого тупика, где он был долгое время заперт, наконец-то, появилась брешь. В его силах расширить ее, а то и вовсе уничтожить незримые, но крепкие стены, снести их до основания, отправить ко всем чертям и демонам преисподней! Туда им и дорога! Аминь!

Как мог