Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

могу. Щедрый ты, добрый, сострадательный, рано тебе уходить. Особенно теперь… — она вздохнула и покачала головой. — Ну, видно, так Ему надо.

— Кому — Ему?

Патрик обнял ее за талию. Но цыганка ужом выскользнула из его могучих объятий.

— Богу. Кому ж еще? А за друга не переживай, — цыганка потрепала пса по загривку. — Не пропадет он. Ну, прощай! Там — встретимся, тогда и поговорим, — подмигнула она, блеснув зубами.

Перекрестила его трижды, опять вздохнула и пошла.

— Как зовут тебя? — крикнул он ей вслед.

— Розария, красавчик!

Ни пройдоха-бармен, ни посетители — словом, никто — не попытался ее остановить. Когда она ушла, на Патрика внезапно напала задумчивость, смеяться, веселиться, даже пить, язвить и буянить — и то вмиг расхотелось. Он вспомнил другое лицо, и другую фигуру, и легкую, будто танцующую походку… семь лет прошло — как с обрыва рухнуло, а никак ее не забыть. Ту, другую. Не вычеркнуть из памяти, не вырвать из сердца… разве что вместе с сердцем. Печаль моя, неизбывная печаль. Мой личный маленький ад. За что Ты меня наказал, Господи? И не забыть, и не забыться мне…

Но я все же попробую.

Чтобы сократить дорогу к остановке, Самуэль Шамис и Майкл Гизли решили пройти через одну из «пьяных» улочек, между старинными домами. В одном из кованых заборов кто-то «очень любезно», по словам Самуэля, расширил отверстие, и теперь через него можно было запросто провести медведя и даже слона. Либо высокого молодого человека немелкой комплекции, вроде них с напарником.

— Наконец-то, обычных, живых людей увижу, поговорю, послушаю, — выдохнул Самуэль, протискиваясь между отогнутыми прутьями решетки. — Все нормальные люди делом заняты, а я какой-то писарь, а не полицейский. Скоро все напрочь забуду, чему выучился… вот смеху будет. И позору.

— Че-че-че «нормальные»?

— Свидетелей опрашивают, например. В боевых операциях участвуют. А я то бумаги переписываю, то по моргам хожу — а потом опять пишу. Не о том я мечтал, когда шел в полицию, — снова вздохнул Самуэль.

— Твой дед — он точно не о том мечтал, бг-г!

Самуэль повернулся к напарнику и минуту-другую размышлял: дать тому в глаз или не стоит? Нет, пожалуй, не стоит. Потому что бесполезно.

— Деда моего не тронь. По-дружески говорю!

— Я ж по-хорошему! — возмутился громила-стажер. — Ты чего?!

— Ни по какому не надо, ясно?

— Шуток не понимаешь, совсем, — пробурчал Гизли. — Хрен с тобой, не буду. Вот скажи мне, Сэм, остохренели тебе чужие бумаги и покойники…

— Уж-жа-асно, — стиснув зубы, произнес тот.

— Не перебивай! Остохренели — так чего ты соглашаешься? У нас в отделе, что, бумаг и трупаков мало? Не хватает тебе, что ли? Да?

На лице Самуэля появилось выражение, ясно говорящее: вопрос задан идиотский. В смысле, риторический. Однако неизменно вежливый сержант Шамис все-таки ответил:

— Хватает, конечно. Да ведь ходят, просят… «Сэм то, Сэм сё… ну, выручи сегодня! Я не забуду!»

— И как? Не забывают?

Самуэль грустно усмехнулся.

— Когда как.

Гизли не выдержал.

— Ну, и какого рожна ты такой безотказный?! Был бы ты бабой — был бы проституткой! Зуб даю!

— Если б я не пообещал деду и Ему, — Самуэль ткнул пальцем в темнеющее небо, — если б я не дал слово держать себя в руках…

Он замолчал. Таким суровым и похожим на пистолет со взведенным курком, готовым в любую минуту выстрелить, громила-стажер еще ни разу не видел своего коллегу. С непривычки, Гизли даже отступил на шаг. Не от страха, что за бред?! — от изумления. Всегда спокойный и невозмутимый Самуэль Шамис, меланхоличный, порой занудный и слишком уравновешенный для своих тридцати лет и потому больше похожий на статую, чем на живого человека… он ли сейчас перед ним? Ой, подумал Гизли. Кажется, шутка получилась неудачной.

— Знаешь, Медведь, я долго изучал Тору. Я прочел множество религиозных книг, я разговаривал и со многими друзьями деда, и с его коллегами, тоже ребе. И молодыми, и убеленными сединами. Наконец, я много думал.

Он замолчал. Гизли внимательно ждал продолжения.

Над ними, с оглушительным карканьем, пролетела ворона. Громила-стажер едва не рявкнул ей вслед: «Заткнись, дура!!!» А Самуэль все молчал. Не то собирался с духом, не то подбирал слова. Тщательно, то есть занудно. Как всегда.

— Ну? До чего ты додумался?! — не выдержал Гизли. — Что произошло?!

— Ничего страшного, Медведь. Понял я одну простую вещь — самые умные речи, самые горячие, искренние молитвы не спасут от убийцы. Зло не надо увещевать, его надо сокрушать. Чем-нибудь покрепче слов, намного крепче. Как Давид сокрушил Голиафа.

Потрясенный до глубины души, Гизли смотрел на него и молчал.

— В вашей Книге тоже есть хорошие примеры, хотя и мало, — снисходительно, примиряющим тоном, добавил Самуэль. — Вот так я и оказался в полиции. И, знаешь, не жалею. Кажется, я тебе это говорил.

— Ну, дурак я сегодня, Сэм, дурак. Ну, занесло на повороте, — виновато пробурчал Гизли, протягивая напарнику руку. — Мир?

Самуэль покачал головой. Усмехнулся: мол, не зря тебя Медведем зовут — не со зла дел наворотишь. А язык — уж точно без костей.

— Ну, прости… а?

— Ладно, проехали. Но сначала думай, а потом говори.

И Самуэль пожал протянутую руку.

Майкл Гизли обрадовался. В воздухе больше не сверкали электрические разряды, ссора затихла в самом ее начале, и ему не пришлось колотить друга. Которого (о-ох!) он мог бы уложить с одного удара, даже несильного. Запросто, угу. Да уж… что скрывать: одними синяками и ссадинами дело бы не кончилось. И перед шефом стыдно. Вот и выходит, что с одной стороны — быть очень большим и сильным — удобно, негодяю одного твоего вида для устрашения хватит: брови сдвинул, руки потер («медвежьи лапы», ерничали остряки из других отделов), кулаки сжал… и все, у подлеца уже коленки трясутся. У кого-то и штаны — мокрые и вонючие, с обеих сторон.

А с другой стороны — беда просто. С другом и не подраться толком, если вдруг нужда. Вот приспичит отношения выяснить, а фигу! Терпи и сдерживайся. Но любопытство-то гложет. Ай, рискну, подумал Гизли.

— И все-таки, о мой ветхозаветный друг, ответь: почему ты так жаден до чужой работы? Что тебе до этих людей?

Самуэль взглянул ему прямо в глаза.

— Да потому, о мой большой и бесхитростный, мой простодушный друг, что эти люди огорчиться могут. У них либо машинистки в штате нет, либо нагружена так, что ей хоть вешайся или на стенку лезь. Откажи я этим людям — они ведь страшно огорчатся, а потом — обидятся.

— Да и хрен на них!

— Понимаешь…