Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Но эта деятельность, несмотря на всю свою напряженность, меня удовлетворяла.

Она была относительно тяжела только потому, что никто не приходил ни ко мне, ни к великому князю, чтобы поделиться чем-нибудь радостным или даже немного довольным.

К Михаилу Александровичу обращались лишь те, кто действительно был измучен жизнью, по своей ли или по чужой вине, или кто, обладая сносным, порою завидным для других существованием, настойчиво желал еще лучшего.

Выслушивать днями как тех, так и других, одинаково считавших себя несчастными, было нелегко.

Первых – по их действительно искреннему справедливому горю, которого нельзя было всем сердцем не разделять, последних – по их упорным домогательствам, и хотя искренним, но всегда мало обоснованным сетованиям на судьбу, а порою и по очень смелым желаниям, которых невозможно было удовлетворить.

В особенности было много просивших об изменении судебных приговоров, домогавшихся получения в различных учреждениях мест или желавших дальнейшего служебного продвижения вперед.

Немало было и изобретателей, частью наивных самоучек, частью ученых, действительно заслуживавших внимания по их изумительным изобретениям, но которым соответствующие учреждения почему-либо не давали хода.

Было много издателей, ученых и художников, просивших о поддержке их трудов и изданий. Очень часто представлялись депутации от разных обществ и городов, ходатайствующих о проведении той или иной железной дороги или указывавших на свои местные нужды.

Иногда появлялись также и тайные посланцы от южных австрийских славян, просившие согласия великого князя быть у них королем. Бывало и много явных самозванцев, силившихся доказать «под большим секретом» их происхождение от той или иной русской коронованной особы. Их «документы» были особенно фантастичны.

Но всего больше было людей, жаловавшихся на неудачно сложившееся существование и упорно веривших, что не только кошелек, но и «одно лишь могущественное слово или желание великого князя» способно изменить их тяжелые обстоятельства на самые счастливые и легкие.

В числе этих было немало просьб об устройстве, вмешательством великого князя, якобы самых счастливых браков, о расторжении несчастных, о понуждении должников заплатить долг, о возвращении несправедливо захваченной земли, о неправедных судьях, о притесняющих родителях и начальстве. Были даже жалобы на оскорбленное самолюбие. Иногда спрашивались советы, как излечить неизлечимую болезнь, и тому подобное.

Все существующее разнообразие житейских отношений, страданий, стремлений, наговоров, надежд и разочарований вместе с предостерегающими примерами ярко отражались, как в зеркале, в этом потоке прошений и писем.

По этим человеческим документам, как и по словесным рассказам просителей, несмотря на некоторые искажения, действительно можно было хорошо узнать подлинную жизнь даже с намного сильнейшими доводами и более тонкими оттенками, чем она изображается в книгах, где говорят не сами действующие лица и обстоятельства, а лишь авторы литературных произведений.

В этом отношении далеко не правы были те, кто утверждал, что государь и великий князь были отгорожены и сами себя отгораживали непроходимой стеной от окружавшей их действительности, а потому им эта действительность и была неизвестна.

На самом деле они менее всего стремились обособить себя от текущей жизни, а если и были благодаря своему положению отчасти от нее обособлены, то отнюдь не более, чем президент какой-либо республики или министр ответственного «перед народом» правительства. Скорей наоборот – эта жизнь благодаря исключительной полноте власти государя, а главное, вере в могущество этой власти населения стремилась к ним с еще большим напором, пробивая помимо официальных путей всевозможные преграды.

Даже сплетни и слухи, расточавшиеся на их счет и которые они с справедливым презрением отталкивали, все же достигали до них с тою присущей быстротою, с которой они разносятся и вне дворцовых стен.

За эти «непроходимые» стены проникали даже больные проказой и другими ужасными, еще неизвестными примитивными болезнями, умолявшие об отправке их для лечения за границу и которых не допустили бы в обыкновенный частный дом.

Далеко не все просьбы и желания, достигавшие великого князя, конечно, исполнялись. Одни затрагивали естественные и имущественные права остальных и подлежали судебному разбору, другие были просто неисполнимы, так как требовали вмешательства в интимную частную жизнь, где был бессилен и сам самодержец.

Но там, где имелась малейшая возможность помочь, Михаил Александрович помогал, чем мог, и за многих несправедливо обиженных успешно просил у государя.

По его приказанию от его имени также писались многочисленные письма в различные учреждения о принятии на службу такого-то, в «судьбе которого великий князь принимал участие», или препровождались прошения на случай «возможности их удовлетворения».

Число этих писем было настолько велико, что вскоре начальствующие лица перестали обращать на них какое-либо внимание, к большому разочарованию, а иногда и справедливому негодованию многих.

На все теоретические рассуждения о крайней вредности и ненужности всяких протекций и рекомендаций неумолимая логика жизни и в те дни отвечала убедительной поправкой. «Без протекции все равно никуда не возьмут… Спросите, кого хотите, – говорил мне однажды очень огорченный и обиженный проситель. – Что ж, прикажете мне теперь идти к содержанке депутата Аладьина, пойду и к ней, пожалуй, вернее будет!»

Помочь деньгами было уже гораздо легче, и на это тратились великим князем огромные суммы.

Конечно, добротой Михаила Александровича пользовались очень многие, и во многих случаях просьбы явно не оправдывались действительно безвыходной нуждой. Но уверить в том Михаила Александровича, несмотря на очевидность, было невозможно.

Я вспоминаю, как часто великий князь, веря моим убедительным, основанным и на его собственном горьком опыте доводам, все же не мог смириться с возможностью отказать и этим разочаровавшим его людям в дальнейшей помощи.

Он оказывал тогда эту помощь, нередко тайно от меня, самым милым и находчивым образом, на какую, кажется, только он один и бывал способен.

В таких случаях он обыкновенно назначал «просителю» свидание где-нибудь далеко в лесу или в другом уединенном месте, вытребовал под каким-либо предлогом «лично для себя» известную, иногда очень большую сумму денег и отправлялся туда один, верхом или на велосипеде, как будто на прогулку, а затем, возвратясь с милой смущенной улыбкой, лишь краснея, говорил: «А знаете, А. А., ведь деньги-то я брал не для себя; пришлось такому-то все-таки помочь… в следующий раз он будет умнее…