Бал Додо - Женевьева Дорманн

В день «возвращения из Индий» аукционный зал гудел — здесь совершались обмены и спекуляции, заключались торговые сделки, оглашались документы и отчитывались за данные обещания, золото струилось между загрубевшими ладонями выживших в путешествии. Золото, добытое на островах дальних земель, опаляло Лорьен заревом радости, а из длинной узкой бухты, между Скорффом и Блаве, поднявшийся ветер доносил в город запахи плаваний: горячей смолы и ванили, йодистый запах водорослей и керамской гвоздики, бурбонского кофе и кофе Мокка и терпкий аромат смолы деревьев для постройки кораблей. Запах китайского чая смешивался с тонким запахом пеньки, свежесвитой в канатной мастерской. Малейший бриз разносил по улицам Лорьена аромат мадрасского сандала, возбуждающий аромат специй, запах пачули, отгоняющий насекомых от дорогих тканей, благоухание шафрана из Кералы и камфары из Бомбея.

В магазинах и на складах Лорьена женщины теряли рассудок, вожделенно погружая по локоть руки в муслин, тонкий лион-батист, мадаполам, нанку соломенного цвета, малабарские ситцы или шелковые камчатные ткани. Некоторые в ожидании распаковки теряли терпение и сами разрезали упаковку перочинными ножами с резными ручками из слоновой кости, а затем, мурлыча, погружались в потоки тканей, сохранивших диковинные запахи.

Франсуа-Мари поклялся никогда больше не смотреть на женщин, он смотрел только на корабли. А корабли были повсюду. На якоре, на рейде, готовые к отплытию, груженные продовольствием или другим товаром, или вернувшиеся из плавания — растерянные, ободранные после долгих месяцев океанских скитаний, усталые, пропахшие брожением и падалью.

Корабли на рейде всех калибров: фрегаты, «флейты», величественные корветы; связанные с землей снующими взад-вперед шлюпками, они принимали или высаживали людей и перевозили грузы. Они пересекались с быстроходными рыболовными трехмачтовыми баркасами, маленькими брандерами и рыбачьими шлюпками из Керомана, нагруженными сардинами, скатами, морскими угрями и крабами. И все это маневрировало между натянутыми или ослабленными цепями, ловко ускользая друг от друга, окликая или оскорбляя друг друга за упущенный проход, за упавшую в воду посылку или поцарапанный борт. Корабли в доке, на ремонте, их отскребают, сбривают бороды из водорослей, отдирают моллюсков и фукус от подводной части корабля, прежде чем конопатчики набьют швы уплотняющим материалом. Корабли-скелеты, корабли-зародыши, недостроенные, шумящие тысячью пил, рубанков, фуганков, складных наугольников, стамесок и галтельников.

Лорьен скрежетал, урчал, грохотал. Пушечные выстрелы, отмечающие отчаливание и прибытие судов, тревожили банды злобных чаек. Звучали свистки маневров, переклички, скрип, щелканье вантов, звуки катящихся тележек и бочек, крики, брань пьяных, топот лошадей.

По вечерам Лорьен пел и орал, хлопали двери постоялых дворов и бесчисленных кабачков: в «Голубой обезьяне» и «Летучем голландце», в «Чаше Амфитриты» и «У Лизон» или в «Укрытии от шквала» ром и вино текли бочками. Иногда бретонская волынка оглашала воздух, и вся молодежь выскакивала на улицу и танцевала у дверей. Разгулявшиеся служанки вешались на прохожих, заставляя их крутиться в отсвете качающихся фонарей.

За всеми столиками слышались необыкновенные истории и звучали названия, сверкавшие, как жемчужины: Шандернагор, Мазилипатам, Карикал, Суматра. Некоторые так небрежно произносили Мадагаскар или Пондишери, как будто бы речь шла о Ханнеботе или Кемперле.

Один хвастался, что сколотил состояние между Суратом и Янаоном. Другой рассказывал о знаменитой охоте на оленей и о балах, не хуже, чем в Версале, на этом Французском острове, где что белые, что мулатки — исключительной красоты и удивительной доступности. Забыты трудности плавания, страх перед бурями, голод, жажда, цинга и трупы. Ночь начиналась с потока алкоголя, золото и удовольствие торжествовали, текли между словами, а приключения раздувались в рассказах, как фок под хорошим норд-остом. Франсуа-Мари, воодушевленный тем, что слышал, негодуя, спрашивал себя — а что делал он, заштиленный лорьенскими досками, вместо того чтобы выйти в море, зажить по-настоящему и загребать золото полными горстями в чудесных Индиях, где фортуна, как добрая девочка, ожидала своих воздыхателей. Возвращаясь в хижину Анкло на свое убогое ложе, он шел с разгоряченной головой, поводя плечами, как ходят те, кто смог проплыть туда и обратно мимо мыса Доброй Надежды, и мыса Горн, и мыса Святого Антонио, и это давало им право громко говорить и плевать на ветер.

Если «Островная жженка», «Парик» или «Боско» собирали в основном матросов, солдат арсенала или рабочих с верфей, то судовладельцы, молодые офицеры, аристократы и щеголи Порт-Луи собирались в «Голубой обезьяне». На вывеске из раскрашенного железа была изображена голубая обезьяна в короне, поедающая под пальмой банан, а черная витрина с желтыми стеклами выглядела намного лучше, чем в большинстве портовых кабачков. Посетительницы и даже официантки здесь были красивее, а в задней комнате можно было поиграть в шахматы и триктрак. Там царило относительное спокойствие, что позволяло даже заниматься делами.

«Голубая обезьяна» стала вечерним прибежищем молодого Карноэ. Здесь ему было уютнее, чем в «Парике» или в «Боско» среди горластых простолюдинов. Он в совершенстве овладел игрой в шахматы и увлеченно играл партию за партией. Именно там однажды вечером он познакомился с высоким, худым молодым человеком в черной одежде и с бледным лицом: тот сидел в затруднении перед шахматной доской. Партнер ненадолго отлучился; Франсуа-Мари не удержался и шепнул молодому человеку: «Смелее, ходите ладьей вот так». Тот удивленно уставился на него. «Это не слишком рискованно?» — «Вот увидите», — заверил его Карноэ. И оказался прав. С его помощью Алексис де Рошон в тот вечер выиграл у своего кузена Мориса де Тромелена, который был командующим «Нормандки» и готовился к отплытию на Французский остров. Они представились друг другу и отметили победу Алексиса.

Странным персонажем был этот Алексис, папочкин сынок из аристократической семьи, возникшей от блестящего союза военных и судовладельцев. С тонзурой, но не давший обета, он в восемнадцать лет получил от аббатства пребенду, и эти доходы позволяли ему заняться наукой, которая его очень привлекала. К двадцати четырем годам он, любимчик министра Беррье, был назначен хранителем навигационных приборов и библиотеки Военно-морского флота в Бресте. Утонченный, элегантный и смешливый, с приятными манерами, любознательный, с прогрессивными взглядами, из сановного у него было только прозвище — Аббат, которое в насмешку ему дал кузен Тромелен. Помимо этих достоинств Алексис имел дар очаровывать всех, с кем ему приходилось общаться. Благодаря герцогу Праслену и графу де Бреньону, послу в Марокко, его отправляли в научные экспедиции для апробации изобретенных им оптических приборов для определения долготы.