Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

— Если я стану певицей, — объявляет она, — это будет мой псевдоним.

Молодые люди

Почему бы Даниэлю не одолжить или даже не подарить свои свитера, брюки, пластинки, книги каким-нибудь малознакомым друзьям друзей, которым они именно сейчас зачем-то понадобились? Почему бы Даниэлю не лечь на пол, на ковер, уступив свою кровать товарищу, попавшему «в беду»? Почему бы комнате Даниэля не послужить еще и ночлежкой, салоном, столовой, дискотекой для прохожих разных возрастов и цветов кожи? Почему бы ему не открыть холодильник перед тем, кто оказался у него в полночь и проголодался? «Алкал Я, и вы дали Мне есть, был наг, и вы одели Меня».

— У них так принято, — объясняет мне одна дама, у которой сын — ровесник Даниэля. — И все-таки не очень приятно, когда покупаешь сыну свитер из верблюжьей шерсти, а через два дня на нем уже линялая американская телогрейка!

Но «душа не больше ли пищи, и тело одежды»? И разве свитер из верблюжьей шерсти — самое лучшее, что мы можем дать нашим детям? Порой от всего этого у меня голова идет кругом. Может, это мы нарушаем заповеди? Может, мы зря волнуемся за Даниэля и ему подобных и нам самим впору брать с них пример? «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей своей славе не одевался так, как всякая из них».

Как-то днем, поджидая приятеля в маленьком кафе на улице Бюси, я размышляю обо всем этом. В кафе сидит компания молодых людей, многие из них босые, другие увешаны стеклянными бусами, на них линялые джинсы, рубашки в цветочек и экзотические туники. Не стесняясь в выражениях, эти молодые люди обсуждают священника из церкви Сен-Северен, которого они видели в ресторане, когда тот «набивал себе брюхо».

— Ты что думаешь, Иисус ел мясо? Во-первых, он бывал в Индии, это факт. Он был гуру или что-то в этом роде. Священник не имеет права так жрать при всем честном народе.

— Он не должен подавлять свои инстинкты, — назидательно говорит девочка, которой, наверно, лет четырнадцать, она красива, точно нарисованный цветок.

— Надо снова установить пост, как раньше, как мусульмане, да, да, сорок дней…

— Да ты и так все время постишься…

— Конечно, не обжираюсь.

— Зато пьешь.

— Это разные вещи, я пью, чтобы попасть в другое измерение, и курю для этого.

— Если бы Иисус жил сейчас, стал бы он принимать ЛСД? — спрашивает восточная жрица с серебряным пятнышком между подведенными глазами.

— Конечно!

— Никогда!

Сцепляются двое бородатых.

— Ему это было совершенно ни к чему. Слово…

— Но когда он говорит о полевых лилиях, он имеет в виду…

Вот они снова, мои полевые лилии. Приходится признать, что их подают под самыми разными соусами. Сейчас начнутся сплошные общие места: Иисус был гуру, битником, у него и в мыслях не было зарабатывать себе на жизнь, апостолы — все сплошь его приятели, и Рамакришна сказал… Чего только тут не намешано: пижонство и невежество, самомнение и искренняя увлеченность, социальный протест и лень. Сын парикмахера мечтает о буддийском монастыре, сын промышленника — о перманентной революции. По крайней мере, в эту минуту они рядом. А может, это одна из наиболее «стоящих» минут их жизни? Кто знает? Конечно же, их мечта — уехать всем вместе в Индию, создать там братскую общину, — скорее всего так и останется мечтой, к тому же она зиждется на приятной уверенности, что в любое время дня и ночи двери родительского дома для них всегда открыты. Но кто знает, какой силой обладают мечты наших детей? И может, кто-то из них и в самом деле уедет, бросив учебу или отцовскую лавку… И вернется, скорей всего, разочарованным, или больным, или с экзотической супругой на руках (я видела и такое), чье очарование улетучится быстрее, чем аромат из открытой коробки с пряностями. А потом он превратится в местную достопримечательность и будет развлекать публику своими воспоминаниями: немножко йог, немножко шаман, отныне его место среди отверженной богемы — от безработных художников до всякого рода целителей, среди всех тех, кого называют «неудачниками».

Меня всегда удивляло, что слово «неудачник» несет в себе оттенок презрения. Непризнанный художник, писатель, не нашедший читателей, дирижер без оркестра, изобретатель без диплома, мистик без церкви — «неудачники», все они притязали на многое. Кто назовет «неудачником» разбогатевшего коммерсанта? Или богатого бездельника, или безликого чиновника? Однако кто знает, чего бы они могли достичь в науке, в искусстве, в любви? И все-таки неудачник — это тот, кто пытался найти себе место в обществе и не сумел. В этом обществе, которое считает себя культурным, духовным, христианским, внутреннее богатство, личная отвага в расчет не берутся. И что тут удивительного, если сари, гуру, йога так притягательны для пылкой, но утратившей надежду молодежи? Иисус — неудачник в качестве Царя Иудейского. Вот если бы он захватил власть и пожил подольше, тогда бы жизнь его удалась. Тогда и римляне отнеслись бы к нему с уважением. На самом деле, когда мы объявляем себя «римскими католиками», мы гораздо больше римляне, чем католики. Бодлер — неудачник с претензиями, Ван Гог и святой Бенуа Лабр — неудачники из породы клошаров. Эдисон и Дени Папен, Бернар Палисси и ваш сосед, которому так и не удалось услышать исполненной свою симфонию или увидеть напечатанной свою рукопись, — все те же неудачники, во всяком случае при теперешнем «положении дел». Всех их меряют одной меркой, судят одним судом — счет в банке, фотография в «Пари-матч» или благоволение Людовика XIV. Фенелон, который был крупным писателем, политическим и религиозным деятелем, ревностным пастырем, верным другом, любил детей, сады, справедливость и Бога, для большинства критиков остается неудачником. Почему? Потому, что Людовик XIV в припадке самодурства лишил его своих милостей. Он пекся о церкви, о ее процветании? Ну и что! Тесный круг друзей, сомкнувшийся вокруг него, стал настоящим храмом веры и любви, и их письма еще и сегодня волнуют нас? Ну и что! Его прекрасные, проникнутые верой книги достойны пера Шатобриана, а политические трактаты обошли всю Европу? Ну и что! — говорю я вам. Ведь он не участвовал в королевских лотереях, которые с таким блеском проводил Боссюэ. Он не был зван в пустой, скучный Марли, где Король-Солнце согревал свою старость на чахлом огне старческого садизма. Он не сумел взять верх над Боссюэ, не смог противостоять влиянию Людовика XIV в Риме, ему пришлось довольствоваться лишь уважением достойнейших из достойных, но что это в сравнении с Марли? Сразу становится понятно, что имеют в виду его критики. И заметьте, что речь ведь идет о священнике, и к нему — это общепризнано — неприменимо понятие «успех» в его традиционном значении. И это «христианская цивилизация»? Так неужели бы вы сами не мечтали уехать в Индию, если бы вам было двадцать, а впереди только треск арифмометров?

А значит, да здравствуют сари, они такие яркие, красивые и стоят недорого; да здравствуют друзья, которые обмениваются друг с другом безумными идеями и свитерами. И если уж Иисус был гуру и битником, то надо сказать, что прежде всего он был неудачником.

— И все же, — говорит X., — попади вы сами в число неудачников, вы бы по-другому заговорили. Вы-то сумели выплыть на своем корабле.

— Но это вовсе не означает, что я люблю воду.

Я читаю в переписке Тейяра де Шардена:

«…Взойдя на эту вершину, вы поймете, что ничто не существует само по себе и ничто не бывает ничтожным, презренным, так всякое мыслящее существо — отражение всей Вселенной, и оно не может совершенствоваться, не совершенствуя все вокруг себя».

Нет ничего ничтожного, ничего презренного… Вот что я хотела бы сказать Габриэлле Ленуар. Но я опоздала, я вспомнила эту цитату слишком поздно.

На улице Сент-Андре-дез-Ар, прислонившись к стене дома, одетая по-домашнему, я жду Жака, который зашел в винную лавочку сдать бутылки. Ко мне подходит высокий молодой человек в довольно растерзанном виде.

— У вас не будет ста франков?

Я в игривом настроении:

— Как раз хотела попросить их у вас.

Он:

— Да? Возьмите.

И он кладет мне на ладонь маленькую монетку, которую я, совершенно растерявшись, принимаю.

Я долго хранила эту монетку, пока кто-то из детей не стащил ее у меня и не обратил в леденцы. Я разглядывала ее в задумчивости. Я не так наивна и восторженна, чтобы прозревать за этим даром некие возвышенные добродетели. Это не «лепта вдовицы», о которой говорится в Евангелии, — священная милостыня, поданная бедняком нищему. В этом жесте нет ни жертвы, ни самоотречения; это всего лишь милая шутка, внутренняя раскованность, презрение к благам мира сего, без особого, впрочем, риска. Но за неимением высоких добродетелей стоит ли относиться свысока к этим приятным достоинствам? Порой они — лишь первая ступень. И даже если они просто немножко украшают жизнь, это уже немало.