Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Мадам Жозетт и молодежь

В прошлое воскресенье мадам Жозетт принимала гостя. Старого приятеля, который живет в пригороде.

— У него там очень миленький особнячок, я видела фотографию: на краю лужка — амбар, совсем по-деревенски. С некоторых пор стало шумновато, но это только ему на пользу.

— Шумновато из-за машин, мадам Жозетт?

— Да нет, что вы. Просто в мае прошлого года он приютил у себя несколько молодых людей, у них были неприятности с полицией из-за каких-то листовок, они то ли битники, то ли хиппи, точно не скажу — (мадам Жозетт всегда очень скрупулезна по части исторических реалий), — вот они и прижились у него. Сейчас живут то трое, то четверо. Ему с ними веселее. Я просила его прислать мне кого-нибудь из них.

— Хиппи?..

— Или битника, мне все равно. Мне будет интересно узнать точку зрения этих молодых людей на современные события. Я считаю, что ни радио, ни телевидение, ни «Монд» не дают им высказаться до конца.

Я с некоторым удивлением пытаюсь представить себе хиппи в малюсенькой столовой мадам Жозетт, под оранжевым абажуром, у бретонского сундука.

— Так что же, он придет, мадам Жозетт?

— Конечно. В воскресенье. Я приготовлю ему свои коронные креветки в сухарях и шоколадный торт. Как вы думаете, это подойдет? Что они вообще едят, эти хиппи? Может быть, они вегетарианцы?

— Наверное, среди них попадаются всякие.

— Мне бы не хотелось его шокировать.

Мадам Жозетт готовится к приходу «своего» хиппи, как к визиту посла. Она приготовила «свои» креветки в сухарях и список вопросов. Что для них означает лозунг «Живите мечтой!»? Почему они скандируют: «Выбирать — предавать»? Что он вообще думает о системе выборов, и тому подобное.

— Знаете, мадам Жозетт, этот юноша может вообще быть не в курсе всего этого! Он же не министр!

— А вы полагаете, что министры в курсе всего, да? — возражает она, затыкая мне рот.

Я не без опаски ожидала их встречи. Придет ли вообще этот хиппи? Не найдем ли мы потом мадам Жозетт с перерезанной глоткой? Или им обоим будет очень неловко друг с другом? Похоже, мои опасения не оправдались. Хиппи зовут Марком. Он американец, но бежал из Америки, чтобы не воевать во Вьетнаме. У него длинная борода и длинные волосы.

— Очень, очень интересный молодой человек, — говорит мадам Жозетт искренне. — Охотно ответил на все мои вопросы. Кстати, он привел с собой друга, и могу вам похвастаться — мои креветки прошли на «ура».

— Наверно, вам не понравилось, что он привел с собой еще и друга?

— Вовсе нет. После ужина они спели мне несколько очень интересных песен о мае, на социальные темы. Вообще-то эти молодые — люди серьезные.

К великому моему удивлению, «хиппи» продолжают иногда по воскресеньям навещать мадам Жозетт. Почему они приходят — из-за креветок? Возможно. Только это слишком уж примитивно. А дело, наверное, в том, что этим молодым людям нужно, чтобы их не только приютили и накормили, но еще и выслушали. Найдутся ли родители, которые будут с таким вниманием, «на равных» слушать своих детей, как мадам Жозетт? Честь и хвала ей за это.

— Я получаю информацию, вот и все, — объясняет она с достоинством. — Взглядов их не разделяю, но рада, что они мне теперь известны.

Да, у мадам Жозетт есть дар общения. А вот не испытывает ли она еще и материнских чувств к Марку и Жан-Пьеру, интересуется ли она их романами, переживаниями, здоровьем?.. Спросить об этом у мадам Жозетт невозможно, она бы сочла это полнейшей бестактностью.

Одно крайне любопытное соображение Даниэля

Мы смотрим по телевизору художественный фильм, показывают цыганскую свадьбу, жених и невеста сосватаны родителями.

Даниэль:

— Может, это совсем не так уж плохо, когда браки устраивают родители. Неизвестно еще, что хуже: знать свою невесту с детства, всегда помнить, что она станет твоей женой и ты тут ничего не поделаешь, или влюбиться, жениться в двадцать лет и потом каяться.

Я потрясена. А Любовь, Свобода, Красота — триединое божество, которому я поклонялась? Я молчу и думаю.

— Не уверен, не окажусь ли я в один прекрасный день траппистом, — говорил мне Даниэль несколько месяцев назад.

— Ты что, вновь обрел веру?

— Не то чтобы… не знаю… меня скорее привлекает их образ жизни.

Образ жизни траппистов! Что ж, я прекрасно понимаю Даниэля. В современной жизни нашим чувствам и нашему воображению наносятся такие сильные, частые и неожиданные удары, что порой, не в состоянии (отчасти от усталости) обрести утраченную гармонию, мы склонны искать ее в порядках, обычаях, в исконной традиции, которая смогла бы вернуть нашу хваленую субъективность к ее законной роли орудия, а не повелителя.

— …Так ты веруешь или нет?

— Верую, верую, — говорит Даниэль. — Конечно. Но хорошо бы соединить внутреннюю свободу с уздой традиции. Как цыгане… Впрочем, у нас ведь есть и собственный фольклор.

Все это, само собой разумеется, говорится полушутя, с улыбкой. Но в такие минуты у меня вновь возникает уверенность (ее порой подрывают бесконечные счета, зубные врачи и посуда), что создать семью означает создать произведение искусства.

Аллегра в своем репертуаре

Жанна рассказывает при Аллегре о благотворительном обществе помощи умственно отсталым детям, членом которого состоит.

Аллегра. О! Как бы я хотела у них побывать! Они, должно быть, такие славные!

Жанна (шокированная). Никакие они не славные!

Когда я вижу Жанну, я понимаю, что можно быть нелюбезной по доброте душевной, злиться по доброте душевной.

Аллегра все же навещает этих детей. Надевает на себя что-то розовато-желтое, одно из своих безумных платьев, которые ей, как ни странно, идут, и пояс, украшенный сложными металлическими пластинами. Дети в восторге от пояса. Она оставляет им его в подарок.

Жанна. Они поранятся.

Аллегра. Зато хоть немножко порадуются.

— То она приходит, то нет, то приносит им какие-то смешные подарки, то не приносит ничего. Она относится к ним несерьезно, просто развлекается, — жалуется мне Жанна.

Когда я вижу Аллегру, я понимаю, что доброта не обязательно должна быть серьезной.

Бобби

Бобби:

— В общем, мы были довольно дружны, обедали вместе, я одалживал ему деньги, и все в таком духе, и вот как-то раз я ему говорю: знаешь, меня тянет писать, и, по-моему, я смогу; а он прямо заржал, да-да, заржал и говорит: «Да куда тебе, ты же дурак набитый!» Ну поставь себя на мое место, тебе бы это понравилось? Я говорю ему: «Что это значит? Объяснись!» А он двинул мне по роже.

— А дальше?

Бобби:

— Что дальше? Мы стали встречаться пореже.

Продолжение

— …И вот спустя два-три месяца один приятель мне говорит, мол, знаешь, Шарль совсем на мели, совсем, у него даже костюма нет, чтобы на работу устроиться, — ну, костюм я ему, естественно, дал, но не от чистого сердца.

— Так ты злопамятный?

— Ужасно.

Монсеньор и современная жизнь

Мне предстоит увидеться с Монсеньором. Я вхожу в епархиальный совет, в очень серьезную комиссию по информации. Я дала согласие. Нельзя вечно от всего отказываться. А может, пойти к нему — это мой прямой долг? Нам не нравится то, не нравится другое, деятельность прихода, политическая система — значит, хотя бы изредка мы должны предпринимать какие-то конкретные шаги. Я пойду на встречу с Монсеньором. Потом состоится заседание комиссии, и я не буду знать, что сказать.

Я пойду на встречу с Монсеньором. Я немного нервничаю. Не то чтобы я была совсем глупа, строй моих мыслей серьезен, даже торжествен, но между этим, самым глубоким пластом души и поверхностным пластом характера, жизнерадостного и временами по-детски наивного, нет переходного звена, нет такого душевного устройства, которое позволяет выглядеть серьезным, не будучи им, говорить о том, в чем ничего не понимаешь, выказывать интерес к предметам малознакомым или глубоко безразличным, как бы они ни были важны сами по себе. У некоторых людей есть особый дар: как только касаешься при них так называемых серьезных проблем, у них на лице появляется определенное выражение, означающее: хотя они заняты совершенно другим, тем не менее понимают всю важность проблемы и то, какое место она занимает в современной жизни, более того, решение ее зависит исключительно от них. Я этим даром не обладаю. Если же мне случайно и удается произвести такое впечатление, то это стоит мне невероятных усилий, и потом два дня я буду приходить в себя и не смогу работать.

Я пойду на встречу с Монсеньором, твердо зная лишь одно: мне бы хотелось сделать что-то во имя моей веры. Но на что другое я способна, кроме как молиться, петь, писать, принимать тех, кто ко мне приходит, и терпеть все остальное? Мне скажут, что этого вполне достаточно, и я, пожалуй, соглашусь, что это не так уж и плохо. Только все как-то очень безобидно. Совсем нетрудно казаться другим (по крайней мере многим) благополучной. Про меня говорят: чего ей особенно суетиться, ведь она же писатель. С нее хватает и того, что она — хорошая мать семейства, хорошо готовит, придумывает для своих детей прелестные истории, она… Так создается тот мой образ, который я ненавижу, и тогда я готова на все: принять мученичество, устроить скандал. Надо быть простой душой, а не простодушной. Надо иметь душу ребенка, но не его ребячливость. Я поступаю так, как могу. Я иду на встречу с Монсеньором.