Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству - Мэтт Ридли

Кстати, верветки, как и двухлетние дети, похоже, абсолютно лишены способности к эмпатии. Если одна обезьяна дает сигнал тревоги, то он может продолжиться потому, что, узнав об опасности, начинает кричать другая обезьяна. Но верветки никогда не исправляют ошибки своих малышей в подаче сигналов тревоги и не подают их сами при приближении бабуинов. Последние едят детенышей верветок, но не взрослых особей. Таким образом, сигнал тревоги направлен исключительно на себя. Как сказала Дороти Чени, изучив поведение верветок и бабуинов, «подающие сигнал особи не распознают психическое состояние слушающих, а потому неспособны к коммуникации с целью успокоить встревоженных или проинформировать не знающих об опасности»130. Верветки не умеют сопереживать. Это различие между людьми и другими животными столь очевидно, что распознать в нем нашу характерную особенность довольно непросто. Мы не нарушаем очередь, поскольку нам важно, что думают о нас даже совершенно посторонние люди. Других животных это не интересует.

Спустя 10 лет после выхода в свет книги Кагана и шести лет после выхода книги Фрэнка, Джеймс К. Уилсон написал «Нравственное чувство»[42] — труд, включавший ряд тех же аргументов, но с точки зрения криминалиста. «На мой взгляд, объяснять нужно не причину, по которой некоторые люди становятся преступниками, а почему большинство ими не становятся». Уилсон обвиняет философов в несерьезном отношении к концепции, согласно которой нравственность присутствует в чувствах в виде целевого набора инстинктов. Они же в основном рассматривают ее как набор утилитарных или произвольных предпочтений и норм, навязанных обществом. Уилсон утверждает, что моральность является нормой не больше, чем другие чувства — такие как похоть или алчность. Если человеку претит несправедливость или жестокость, то в этом он опирается на инстинкт, а не оценивает полезность чувства с рациональной точки зрения — не говоря уж о бездумном следовании моде.

Даже если вы считаете всякую благотворительность занятием исключительно эгоистичным — то есть, на ваш взгляд, люди делают пожертвования только ради собственной репутации, — проблема остается нерешенной. Ведь в таком случае возникает вопрос: с какой стати филантропия влияет на реноме? Почему мы восхищаемся теми, кто ею занимается? Мы так глубоко погружены в море нравственных допущений, что вообразить мир без них удается не без труда — без обязательств отвечать взаимностью, быть честным, справедливым и доверять другим людям мир просто немыслим131.

Психологи сходятся во мнениях с Робертом Фрэнком: эмоции представляют собой психические средства гарантии исполнения обязательств. Впрочем, основным источником наиболее примечательного единодушия в этом вопросе выступают исследования повреждений мозга. При повреждении небольшого участка предлобной доли человек превращается в рационального идиота. Внешне он совершенно нормален: не страдает ни параличом, ни дефектами речи, ни отсутствием чувствительности, ни ухудшением памяти, ни снижением общих умственных способностей. Он одинаково хорошо выполняет психологические тесты как до несчастного случая, так и после него. И, тем не менее, вся его жизнь рушится. Причины — скорее психиатрические, нежели неврологические (о, ложная дихотомия!). Он теряет одну работу за другой, раскрепощается и становится донельзя нерешительным.

Но это еще не все. Он буквально лишен эмоций: встречает неприятности, радостные известия и яростные нападки одинаково невозмутимо и рассудительно. Такой человек эмоционально вял.

Антонио Дамасио, в своей книге «Ошибка Декарта»[43] описавший эти симптомы у 12 больных, думает, что принятие решений и эмоции связаны не случайно. Его пациенты столь хладнокровно взвешивают все имеющиеся факты, что не могут ни на что решиться. «Низкая эмоциональность может составлять равно важный источник иррационального поведения», — полагает он132.

Вкратце: если вы лишены всех эмоций, вы — рациональный идиот. Дамасио приходит к этому заключению, явно не зная, что такие экономисты, как Роберт Фрэнк, такие биологи, как Роберт Триверс, и такие психологи, как Джером Каган тоже пришли к похожим выводам, хотя каждый располагал разными фактами. Удивительное совпадение!

Терпение — это добродетель, добродетель — это дар, а Дар — это маленький мальчик, который не желает умываться. Сия бессмысленная детская песенка, похоже, таит в себе откровение, подводящее итог основному открытию модели обязательств. Добродетель — действительно дар. Или инстинкт, как принято говорить сегодня. Мы принимаем ее как данность, лелеем и руководствуемся ею. Чтобы быть праведным, нам не нужно прикладывать грандиозные усилия и насиловать саму человеческую природу. Вот если бы мы были голубями или, скажем, мышами, не обремененными социальной машиной, которую постоянно нужно смазывать — тогда да. Добродетель — это инстинктивная и эффективная смазка, являющаяся неотъемлемой частью нашей природы. А значит, вместо организации человеческих институтов таким образом, чтобы они подавляли эгоизм, нам, быть может, следует сделать так, чтобы они развивали добродетельность.

Да здравствует альтруизм посторонних

Общепринятая точка зрения на эгоизм подразумевает некий любопытный парадокс. Как правило, мы относимся к нему негативно. Мы презираем алчность и предостерегаем друг друга от людей, известных слишком рьяным преследованием собственных целей. С другой стороны, мы восхищаемся бескорыстными альтруистами: рассказы об их самоотверженности становятся легендами. Следовательно, на нравственном уровне все соглашаются, что альтруизм — это хорошо, а эгоизм — плохо.

Тогда почему бессребренников так мало? Исключения — Мать Тереза и различные святые — почти по определению незаурядны и редки. Сколько истинных альтруистов, всегда думающих о других и никогда о себе, вы знаете? Очень, очень мало. Что вы скажете близкому человеку, проявившему подлинное бескорыстие — ребенку или, допустим, старому другу, который постоянно подставлял другую щеку, помогал коллегам по работе, бесплатно трудился в больнице или отдавал еженедельную зарплату на благотворительность? Если он делал это время от времени, вы похвалите его. Но если каждую неделю — год за годом, — вас начнут одолевать сомнения. Скорее всего, вы очень тонко намекнете, что он должен немножко больше заботиться о себе, быть чуточку эгоистичнее.

Я хочу сказать следующее: хотя все мы восхищаемся и хвалим бескорыстие, однако вовсе не рассчитываем, что оно будет управлять нашей жизнью или жизнью наших близких. Мы просто не практикуем то, что проповедуем. Это совершенно разумно, конечно. Чем больше людей практикуют альтруизм, тем лучше для нас. Чем больше мы и наши родственники преследуем личные интересы, тем лучше для нас. Это дилемма заключенного. И, наконец, чем больше мы превозносим альтруизм, тем лучше для нас.

Полагаю, именно этим и объясняется общее недоверие к экономике и биологии эгоистичного гена. Обе дисциплины постоянно твердят (практически без толку), что их неверно понимают — мол, они не рекомендуют эгоизм, а признают его. Ожидать, что реакция человека на те или иные стимулы определяется его личной выгодой, говорят экономисты, не есть правильно или хорошо — таков реалистичный взгляд на происходящее. Весьма вероятно, говорят биологи, гены обладают развитой способностью делать нечто, увеличивающие их шансы на репликацию. Нам же данная точка зрения явно претит — она, так сказать, не политкорректна. Ричард Докинз, придумавший термин «эгоистичный ген», утверждает, будто привлек внимание к изначальному эгоизму генов не с целью найти ему оправдание, а чтобы предостеречь нас, заставить осознать необходимость с ним бороться. Он призывал «восстать против тирании эгоистичных репликаторов»133.

Впрочем, если модель обязательств верна, то доводы противников эгоистичных школ не лишены оснований. Если люди не являются рациональными максимизаторами личной выгоды, то учить их, что подобное поведение логично — значит их развращать. Именно это обнаружили Роберт Фрэнк и многие другие ученые: студенты, которым преподавали начала неоклассической экономики, были более склонны к предательству в игре «дилемма заключенного», чем, например, учащиеся астрономического факультета.

Добродетели терпимости, сострадания и справедливости — не те линии поведения, к которым мы стремимся, учитывая все трудности этого пути. Это обязательства, которые мы на себя берем и которых ожидаем от других. Тем, кто чинит препятствия и создает эти трудности (например экономистам, утверждающим, будто личная выгода — наш главный мотив), не следует доверять, ибо у них есть основания не поклоняться богам добродетели. Фактически это говорит о том, что они сами не верят в добродетель. Очень уж нездоровый интерес выказывают они к теме личной выгоды.