Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству - Мэтт Ридли

Как вы, наверное, уже догадались, в реальности не существует ни острова Маку, ни народа калуаме, ни вождя-философа по имени Большой Кику. Но поставьте себя на место каждого из двух ученых и ответьте на вопрос. Это известная психологическая головоломка — так называемый тест Вейсона. Обычно используются четыре карты: от вас требуется проверить определенное правило «если — тогда», перевернув минимальное их количество. Решение одних тестов Вейсона дается на удивление трудно (например в случае абстрактной логики), других — на удивление легко. В общем, чем больше задача представлена как общественный договор, который нужно проконтролировать, тем легче люди ее решают — даже если сам договор им крайне чужд, а социальный контекст незнаком.

Я слегка приукрасил версию теста Вейсона, рассказанную супружеской четой — Ледой Космидес и Джоном Туби, психологом и антропологом. Это они придумали Большого Кику и его культуру, создав совершенно незнакомый мир, в который испытуемые не могли привнести свои предрассудки.

Задача экономиста относительно проста. Из 75 студентов Стэнфордского университета три четверти решили ее правильно. Если вы помните, ему хочется знать, сдержит ли Большой Кику свое обещание. Значит, следует спросить, дал ли он пищу первому человеку (который сделал татуировку) и сделал ли татуировку второй (который ушел голодным). Два других не важны, поскольку Большой Кику не нарушил данное им слово, если отказался накормить того, кто татуировку не сделал, или тем более если все же накормил четвертого, не сделавшего татуировку (он просто сказал, что если человек сделает татуировку, он его накормит; а вот что будет, если не сделает — не сказал).

Задача антрополога логически схожа, но оказывается гораздо сложнее. Когда ее задали студентам Стэндфордского университета, большинство решили ее неверно, как бы тщательно сформулирована она ни была113. Антрополог ищет доказательства того, что Большой Кику всегда щедр — он дает людям еду вне зависимости от того, соглашаются те сделать татуировки или нет. Следовательно, антропологу интересен только третий и четвертый человек: тот, кто не сделал татуировку (и мог быть накормлен) и тот, кого накормили (хотя он мог не сделать татуировку). Первые два неважны, поскольку Большой Кику не был щедр ни к одному из них.

Почему же вторая задача гораздо сложнее? Ответ затрагивает самую суть вопроса, поставленного в шестой главе: обладают ли люди инстинктом отвечать взаимностью и следить, чтобы остальные поступали так же. Экономист ищет обманщиков — тех, кто не держит своего слова. Идея знакома всем нам и приходит в голову совершенно естественно и легко. Антрополог ищет альтруистов, которые предлагают сделку и выполняют свою часть вне зависимости от обстоятельств. Во-первых, это весьма необычное поведение, примеры которого не так-то просто найти. А во-вторых, подобные поступки другого человека не представляют угрозы вашим личным интересам. Если некто предлагает оплатить ваш обед, вас беспокоит не сама по себе щедрость — вы переживаете за возможное отсутствие настоящей щедрости: а не намерен ли он, часом, попросить об ответной услуге?114

Большой Кику не являлся единичным экспериментом — это была часть длительной серии исследований, в ходе которых психологи старались понять: что же именно делает один тест Вейсона трудным, а другой легким. Постепенно круг потенциальных объяснений сужался. Собственно, все началось с открытия: законы мышления и логики — суть не одно и то же. Это разные вещи, очень разные. Оказалось, что знание контекста и предыстория значения не имеют. Логическая простота означает очень мало: некоторые сложные тесты Вейсона легко решаются. Тот факт, что задача представлена в виде общественного договора, тоже не важен. Все дело в том, кого надлежит выявить испытуемому: альтруистов или обманщиков (то есть, тех, кто получает прибыль, не произведя соответствующих затрат). Как правило, поиск альтруизма дается плохо — гораздо лучше получается обнаружить мошенничество. С трудом решаются тесты, где довольно сложно угадать затратность и прибыльность различных действий. Непросто выявить прибыли и убытки, если те в некотором смысле не являются противоправными. А когда один студент адаптировал тест Вейсона специально для племени ачуар (Эквадор), представители которого почти полностью изолированы от контактов с западным миром, были найдены четкие доказательства: обнаружение обманов в общественных договорах им тоже дается гораздо легче, чем любые другие формы рассуждения115.

Вкратце, тест Вейсона затрагивает ту часть человеческого мозга, которая представляет собой беспощадную и до жути сфокусированную вычислительную машину. К любой задаче она подходит как к общественному договору, заключенному между двумя людьми. И ее основная функция — поиск способов проверки потенциальных нарушителей договора. Это своеобразный орган обмена.

Тест Вейсона затрагивает ту часть человеческого мозга, которая представляет собой беспощадную и до жути сфокусированную вычислительную машину. К любой задаче она подходит как к общественному договору, заключенному между двумя людьми.

Ну разве не смешно? Как может некая часть мозга инстинктивно «знать» теорию общественного договора? Неужели Руссо каким-то образом проник в гены? С равным успехом мы могли бы утверждать, будто мозг знает основы исчисления, потому что спортсмен в состоянии поймать мяч, рассчитав траекторию его полета. Или грамматику — потому что любой человек всегда сообразит, как образовать прошедшее время от ранее неизвестного ему глагола. Точно так же можно было бы заявить, будто глаз разбирается в высшей физике и математике, поскольку слегка адаптирует цвет объекта сообразно с общим цветом фона, тем самым делая поправку на красноту вечернего света. И первое, и второе, и третье утверждения одинаково абсурдны. Орган обмена лишь автоматически задействует специализированные механизмы вывода, выработанные естественным отбором для обнаружения нарушений общественных договоров, заключенных между двумя сторонами. В каких бы месте и культуре мы ни жили, мы знаем основы анализа рентабельности обмена. У нас просто нет органов, которые фиксировали бы другие, логически сравнимые, но предписанные обществоме события — например ошибки или нарушение правил, не связанные с общественными договорами. Не сильны мы и в обнаружении иррациональных ситуаций, в которых игнорируются назначенные правила, не имеющие социального значения. На свете есть люди с определенными повреждениями мозга — они не утратили ничего, кроме способности рассуждать о социальном обмене. И есть люди (в частности, большинство шизофреников), которые, наоборот, проваливают большинство тестов по интеллекту — за исключением тех, что касаются рассуждений о социальном обмене. Какой бы нечеткой эта концепция ни казалась, мозг животного под названием человек явно включает орган обмена. Далее мы убедимся: несмотря на всю свою кажущуюся дикость, эту идею подтверждают и результаты неврологических исследований116.

Взять хотя бы наше отношение к сверхъестественному. Во всем мире люди антропоморфизируют мир природы, рассматривая его не иначе, как систему социальных обменов. «Боги разгневаны из-за того, что мы натворили», — говорим мы, стремясь оправдать поражение в Троянской войне, нашествие саранчи в Древнем Египте, засуху в пустыне Намиб или чье-то невезение. Лично я часто колочу и ругаю непослушные инструменты и машины, проклиная мстительность неодушевленных предметов. Угождая богам жертвами, угощениями или молитвой, мы ждем, что они вознаградят нас военной победой, хорошим урожаем или билетом в рай. Наш упорный отказ верить в удачу и склонность объяснять происходящее либо неким наказанием за нарушенное обещание, либо наградой за хороший поступок, мягко говоря, весьма своеобразны и совершенно не зависят от степени набожности117.

Мы не знаем, где именно находится орган обмена и как он работает, но он точно у нас есть. Появилась эта удивительная гипотеза недавно, на стыке психологии и экономики. Человеческий мозг не лучше мозга животных — он другой. Он наделен особыми способностями, позволяющими ему, во-первых, эксплуатировать реципрокность, во-вторых, обмениваться услугами и, в-третьих, извлекать выгоды из социального образа жизни118.

Месть иррациональна

Биологи открыли непотизм и реципрокность в 1960-х годах, подхватив вирус личной выгоды. Они вдруг начали спрашивать обо всем происходившем: «Какая в этом польза для индивида?» Не для вида, не для группы — для индивида. Поиски ответа привели их к увлечению сотрудничеством у животных, а оттуда — к первоочередной важности гена. Поведение, которое не отвечает интересам индивида, может отвечать интересам его генов. Таким образом, материальные эгоистичные интересы генов стали девизом биологии.