Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству - Мэтт Ридли

Таким образом эмоции изменяют вознаграждения, подразумевающиеся достоверными обязательствами, и привносят в настоящее отдаленные затраты, которые не удалось бы выявить при рациональном расчете. Ярость останавливает правонарушителей, чувство вины делает мошенничество болезненным для обманщика, зависть олицетворяет корысть, презрение вызывает уважение, позор наказывает, сострадание влечет ответное сострадание.

А любовь обязывает нас ко взаимоотношениям. Хотя она не всегда длится долго, но, по определению, все равно продолжительнее похоти. Без любви происходила бы постоянная смена сексуальных партнеров, ни один из которых не мог бы добиться постоянной приверженности возникшей связи. Если вы не верите мне, то спросите шимпанзе или их близких родственников бонобо, ибо вышесказанное очень точно описывает их половую жизнь.

Несколько лет назад голландские исследователи обнаружили: если во время кладки яиц самец в паре маленьких птичек лазоревок ранен воробьиным ястребом, его супруга быстро находит для спаривания другого самца. Это рационально: раненый может умереть или зачахнуть, и самке будет лучше с другим самцом. Но для того, чтобы заинтересовать его в воспитании ее потомства, она должна позволить ему стать отцом. Однако для человеческого уха поведение самки невероятно бездушно и бессердечно, каким бы разумным оно ни было. Кстати, изучая животных, я заметил: они практически лишены чувства обиды и не думают о мести тем, кто причинил им вред — они просто продолжают жить. Это разумно.

Ярость останавливает правонарушителей, чувство вины делает мошенничество болезненным для обманщика, зависть олицетворяет корысть, презрение вызывает уважение, позор наказывает, сострадание влечет ответное сострадание.

Но вовсе не означает, что животное может причинять вред другому без учета последствий. Сложные эмоции, столь характерные для людей, не позволяют нам бросать раненных супругов и прощать несправедливые оскорбления. И это в конечном счете — к нашей же пользе, ибо позволяет сохранять браки в тяжелые времена и держать потенциальных оппортунистов на расстоянии. Наши эмоции, согласно Фрэнку — это гарантии наших обязательств и нашей надежности122.

О справедливости

В своей статье о взаимном альтруизме Роберт Триверс выдвинул похожую идею: эмоции являются посредниками между нашей внутренней расчетливостью и внешним поведением. У человека эмоции вызывают реципрокность и ведут к альтруизму тогда, когда он в конечном счете может окупиться. Мы испытываем симпатию к людям, которые альтруистичны по отношению к нам, и альтруистичны по отношению к тем, которым нравимся мы. Согласно Триверсу, моралистическая агрессия служит для насаждения справедливости в реципрокных обменах — многих излишне огорчает «несправедливое» поведение. Аналогичным образом, расчетливы эмоции благодарности и сочувствия. Психологические эксперименты показывают (а опыт подтверждает), что если некое доброе деяние стоило совершившему его человеку грандиозных усилий или неудобств, оно вызывает гораздо большую благодарность, чем совершенное с легкостью — даже если полученная выгода идентична. Нам всем знакомо чувство негодования по поводу нежелательного акта щедрости, цель которого — не сделать доброе дело, а заставить нас ощутить потребность ответить подобным. Чувства вины, утверждал Триверс, используются для «починки» взаимоотношений после того, как было обнаружено мошенничество виновного. Люди скорее совершают альтруистичные репаративные жесты из чувства вины — когда их обман стал известен окружающим. В целом человеческие эмоции представлялись Триверсу отполированным инструментарием склонного к реципрокности социального существа123.

Но если этот исследователь сформулировал свою версию в терминах немедленного вознаграждения через реципрокность, то модель обязательств Фрэнка гораздо менее цинична. Она не пытается лишить альтруизм альтруизма. В противоположность объяснениям, основанным на реципрокности и непотизме, модель обязательств все же допускает истинный альтруизм.

«Честный человек в модели обязательств — тот, который ценит благонадежность ради нее самой. То, что он может получить материальную выгоду от такого поведения, его не заботит. И именно благодаря такому его отношению, ему можно доверять в ситуациях, когда его поведение нельзя проконтролировать. Благонадежность, если она распознаваема, представляет ценные возможности, которые иначе были бы недоступны»124.

На это циник может возразить — и совершенно справедливо, — что репутация благонадежности, которую дает честность, сама по себе является наградой, уравновешивающей затраты на случайный альтруизм. Так, в некотором смысле, модель обязательств все-таки лишает бескорыстие бескорыстия, превращая его в инвестицию в акции под названием «благонадежность», которая в будущем даст приличные дивиденды в виде щедрости других. Об этом и говорит Триверс.

Выходит, далекий от истинного альтруизма кооперативный человек просто-напросто преследует долгосрочные, а не сиюминутные личные интересы. Отнюдь не ставя своей целью низложение рационального индивида, столь любимого классическими экономистами, Фрэнк просто дает ему более реалистичное определение. «Рациональным идиотом» назвал Амартия Сен карикатуру на близорукого эгоистичного человека. Если последний принимает недальновидные решения, то он не рационален, а всего-навсего близорук. Он действительно идиот, не способный учесть эффект, оказываемый его действиями на окружающих125.

Впрочем, если отложить подобные софизмы в сторону, теория Фрэнка весьма примечательна. В ее основе лежит идея о том, что акты истинной доброты — это та цена, которую мы платим за обладание нравственными чувствами. Чувствами, которые могут оказаться ценными в самых непредвиденных обстоятельствах. Так, когда человек голосует на выборах (иррациональная вещь, учитывая шансы повлиять на результат), дает чаевые официанту в ресторане (куда больше никогда не придет), делает анонимное пожертвование или летит в Руанду понянчить больных сирот в лагере беженцев, его поведение — даже в конечном счете — не может рассматриваться как эгоистичное или рациональное. Он — жертва чувств, направленных на достижение иной цели: вызвать доверие путем демонстрации своей способности к альтруизму. Фактически это не является альтернативой интерпретации, предложенной в предыдущей главе — мол, люди совершают добрые дела, чтобы завоевать престиж, который через косвенную реципрокность позже можно обналичить в более практичное благо. Ричард Александер не согласен с философом Питером Сингером. Последний утверждал, будто существование национальных банков крови, целиком и полностью построенных на человеческой щедрости и великодушии, доказывает: в своих поступках люди не всегда руководствуются реципрокностью. Действительно, в Великобритании человек становится донором, не ожидая за это плату или первоочередное лечение, если ему самому понадобится кровь. Вы получаете чашечку некрепкого чая и вежливое «спасибо». Но, говорит Александер, кто из нас не робеет в присутствии того, кто только что «сдал кровь»?126 Обычно люди не особо скрывают этот факт. Донорство крови и работа в Руанде усиливают нашу репутацию добродетельного человека и, как следствие, заставляют окружающих больше доверять нам в дилеммах заключенного. Такие поступки будто кричат: «Я — альтруист, верьте мне!»

Отсюда вывод: в ситуации, схожей с дилеммой заключенного, нравственные чувства позволяют нам правильно выбирать партнеров. Дилемма заключенного является таковой лишь в том случае, когда вы не имеете представления, можно ли доверять своему напарнику. В большинстве же реальных ситуаций вы прекрасно знаете, насколько надежен тот или иной человек. Представьте, говорит Фрэнк, что вы оставили 1000 долларов в конверте со своими именем и адресом в переполненном зале кинотеатра. Как думаете: среди ваших знакомых есть люди, которые вернут эти деньги, если найдут их? Разумеется, есть. Так вы выделяете из общего числа своих знакомых тех, на чье сотрудничество можно рассчитывать всегда и везде — включая ситуации, в которых «предательство» останется необнаруженным.

И действительно, результаты экспериментов Фрэнка четко показывают: если попросить группу испытуемых сыграть друг с другом по очереди в дилемму заключенного, но дать только 30 минут на знакомство с партнером, люди достаточно точно спрогнозируют, кто предаст, а кто будет сотрудничать (см. главу пятую). Рассмотрим, например, важность улыбки при первой встрече. Улыбка — это намек: человек желает доверять сам и пользоваться доверием других. Конечно, это может оказаться ложью, хотя многие люди уверены, что могут отличить поддельную улыбку от настоящей. Еще сложнее убедительно смеяться, если вам невесело. Что же касается румянца, то у многих людей он появляется совершенно непроизвольно. Выходит, наши лица и действия с обезоруживающей откровенностью выдают происходящее у нас в голове — что, разумеется, чрезвычайно вероломно с их стороны. Нечестность настолько физиологична, что ее обнаруживает даже машина — детектор лжи. Гнев, страх, вина, удивление, отвращение, презрение, грусть, горе, счастье — все эти чувства отлично распознаваемы. Причем не только в одной культуре, но на всем земном шаре.