Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству - Мэтт Ридли

Но не случайно. Чаще всего самцы поддерживают тех, кто либо поддерживал их в прошлом, либо чистил им шерсть. Как правило, ранг играет важную роль: пособниками в драках обычно выступают старшие, приходящие на помощь младшим. Последние отвечают любезностью на любезность и чистят шерсть первым. В отличие от бабуинов, коалиции как негативны, так и позитивны: самцы индийского макака мстят тем, кто помогал их врагам, и приходят на помощь тем, кто помогал им самим.

Для их мира, другими словами, характерны дружба, взаимные услуги, альянсы и привязанности. Это отнимает уйму времени. В чем же тут дело?

Даже Джоан Силк, много лет изучавшая стаю индийских макак, содержащуюся в неволе в Калифорнии, не имеет ни малейшего представления. Коалиции не помогают самцам заполучить самок (как это происходит у бабуинов), не преследуют цели изменения ранга в иерархии стаи (как это бывает у шимпанзе), не способствуют победе в драках (ибо бывшие друзья часто становятся врагами, а значит, любое преимущество носит лишь временный характер). Силк искренне недоумевает. Если вам, читатель, случится реинкарнироваться в индийского макака, будьте так добры, пришлите ей открыточку — расскажите, что происходит138.

Обезьяны с характером

Силк с коллегами изучают низших обезьян не только потому, что те интересны сами по себе. Они — наши родственники, хотя и более дальние, чем человекообразные. Развитие приматологии в 1970-1980-х годах обнажило изобилие сложных социальных систем и устройств, характерных для всего семейства, к которому принадлежит человек. Всякий, кто думает, будто это неприемлемо по отношению к людям, должно быть, свалился с Луны. Мы — приматы, а значит, можем многое узнать о своих корнях, изучая своих родственников.

Такая посылка может привести к двум ложным заключениям. Первая ошибка — считать, что приматологи так или иначе утверждают, будто люди похожи на обезьян во всех отношениях и подробностях. Это, естественно, ерунда. Каждая обезьяна обладает собственной социальной системой, уникальной для своего вида. Хотя общие тенденции, конечно, есть. Разные виды обезьян выглядят по-разному. И все-таки имеет смысл говорить о том, что все они похожи друг на друга — по сравнению, скажем, с оленями. Разные виды приматов ведут себя по-разному, но основные особенности поведения присущи им всем.

Жестокость естественного отбора ничего не говорит о нравственности или безнравственности жестокости.

Вторая ошибка — полагать, что, с социальной точки зрения, обезьяна примитивнее человека. Она является нашим предком не больше, чем мы ее. У обезьян и у людей был некий общий прародитель, однако у нас по-своему изменилось строение тела и социальные привычки. То же произошло и с каждым отдельным видом обезьян.

Из уроков природы непросто извлекать выводы. Вам надлежит аккуратно провести свое суденышко между двух ужасных соблазнов. С одной стороны — Сцилла. Она искушает нас искать прямые параллели с животными, те свойства, в которых мы неотличимы от своих дальних родственников. Кропоткин утверждал, что поскольку муравьи благожелательны по отношению друг к другу, то и мы, в основе своей, должны быть добродетельны. Согласно Спенсеру, если природа — это безжалостная борьба, значит, безжалостная борьба добродетельна. Но мы вовсе не такие, как животные — мы другие. Каждый вид уникален и отличается ото всех остальных. Биология — это наука исключений, а не правил, разнообразия, а не унифицированных теорий. Общинный образ жизни у муравьев ничего не говорит о добродетельности человека. Жестокость естественного отбора ничего не говорит о нравственности или безнравственности жестокости.

Но будьте осторожны, иначе ваш кораблик отнесет к противоположному берегу. Второй соблазн, подстерегающая Харибда, — настаивает на уникальности человека. Природа, говорит он, ничего не может подсказать. Мы — это мы, созданные по образу бога или культуры (как кому нравится). Мы испытываем половое влечение вовсе не благодаря инстинктам, а потому, что нас научили его испытывать. Мы разговариваем потому, что специально учим друг друга говорить. Мы сознательны, рациональны и обладаем свободной волей — и в этом разительно отличаемся от низших созданий под названием животные. Буквально каждый корифей гуманитарных наук, антропологии и психологии читает ту самую старую оборонительную проповедь о человеческой уникальности, за которую держались теологи в момент, когда Дарвин основательно тряхнул их дерево. Если Ричард Оуэн[44] отчаянно искал доказательство уникальной человеческой черты в устройстве мозга — и верил, что нашел его в гиппокампе, странной маленькой шишечке в мозгу, — то сегодня антропологи требуют, чтобы наличие культуры, разума и речи избавило нас от биологии.

Последним бастионом этого аргумента можно считать такое утверждение: даже если люди обладают развитой природой, никогда нельзя быть уверенным, что наблюдаемое — проявление инстинктов, а не следствие сознательных или культурных решений. Состоятельные люди больше благоволят сыновьям, чем дочерям — так делают и многие приматы высокого социального ранга. Да, у обезьян есть этот инстинкт, но почему он непременно должен быть и у человека? Возможно, люди сознательно, с помощью логики, пришли к заключению, что именно сыновья, а не дочери могут использовать богатство в качестве ключа к большему репродуктивному успеху. Поэтому, когда дело касается людей, никогда нельзя полностью отвергать культурную гипотезу. Как пишет Дэн Деннетт в своей книге «Опасная идея Дарвина»[45], «если фокус так уж хорош, тогда рано или поздно он будет заново открыт каждой культурой — открыт с помощью разума, без необходимости генетического наследования»139.

Впрочем, вышеупомянутый аргумент — палка о двух концах, наносящая гораздо более сильный удар ортодоксальности сторонников культурного детерминизма, нежели они это осознают. Наблюдая адаптивное поведение людей, вы можете счесть, будто видите сознательные или культурные решения, тогда как на самом деле являетесь свидетелем развитых инстинктов. Язык, например, выглядит как культурный артефакт — в конце концов, у разных культур он варьирует. Но говорить с убедительно, грамматически правильно, с большим словарным запасом — это, прежде всего, инстинкт нашего вида, которому нельзя научить. Его можно только усвоить140.

Изучение животных играет важнейшую роль в нашем понимании человеческой психики — и наоборот. По словам Хелены Кронин, «производить биологическую сегрегацию «нас» и «их» — значит отрезать себя от потенциально полезного источника объяснительных принципов… Общепризнанно, что мы уникальны. Но ничего уникального в том, чтобы быть уникальным, нет. Каждый вид уникален по-своему»141. Знания о том, как функционируют сложные общества обезьян, чрезвычайно важны для понимания нашего собственного общества. Гоббс и Руссо не видели и не могли видеть эволюционной ретроспективы. И, что гораздо менее простительно, она по-прежнему ускользает от некоторых их интеллектуальных последователей. Философ Джон Ролз просит нас вообразить, как рациональные существа вдруг объединятся и создадут общество из ничего — подобно тому, как Руссо представлял себе одинокого и самодостаточного проточеловека. Это всего лишь умозрительные эксперименты, но они служат нам напоминанием, что «до» общества никогда не существовало.

Человеческое общество происходит из общества Homo erectus, которое происходит из общества австралопитеков, которое происходит из общества давно вымершего недостающего звена между людьми и шимпанзе, которое происходит из общества недостающего звена между человекообразными и обезьянами, и так далее вплоть до самого начала — некой разновидности подобных землеройке животных, которые, возможно, действительно жили в том гипотетическом одиночестве, которое вообразил Руссо. Разумеется, мы не можем проникнуть в прошлое и изучить австралопитеков, но мы можем сделать некоторые обоснованные догадки, исходя из анатомии и современных параллелей.

Во-первых, мы можем сказать, что наши предки были социальны. Все приматы таковы — даже ведущие полуодиночный образ жизни орангутаны. Во-вторых, мы можем сказать, что внутри каждой группы существует некая иерархия и что она больше выражена среди самцов, чем среди самок — это справедливо для всех приматов. Но в таком случае мы можем сказать нечто более интересное, хотя и с меньшей уверенностью: иерархии наших предков были менее строгими и более эгалитарными, чем иерархии обезьян. Это потому, что мы — человекообразные обезьяны и дальние родственники шимпанзе, в частности.

У обезьян, несмотря на изобретение сотрудничества, слабые и младшие самцы занимают низший ранг и спариваются с меньшим количеством самок, чем сильные и старшие. Грубая сила может не быть столь же определяющей, как у овец и морских котиков, но она по-прежнему немаловажна. В обществах шимпанзе значимость физической доблести существенно меньше. Главный самец в стае — не обязательно самый сильный: обычно, это особь, лучше всех манипулирующая социальными коалициями к своей выгоде.