Держись от меня подальше - Рида Сукре

лысоватый дворецкий, а потом ему надоело, и он стал покашливать, привлекая наше внимание:

— Кхм, кхм!

В результате, Тёма, не ожидавший подобного подвоха, запнулся и почти навернулся с лестницы, на вершине которой он имел дурость меня кружить, но в самый последний момент, хотя в подобных случаях каждый момент кажется последним, под предынфарктный вскрик дворецкого ему удалось удержать равновесие и мы, к моей безмерной радости, не полетели считать своими копчиками и остальными выдающимися частями тела ступени, распластавшись наверху.

Дворецкий тут же передумал так брутально ставить себе диагноз и отложил инфаркт миокарда до лучших времён, но рановато, так как Артём был крайне обозлён:

— Веник! Как это понимать? Сколько раз тебе нужно повторить, чтобы ты запомнил, что не нужно ко мне подкрадываться и следить не нужно, и потом начальству своему докладывать тоже не нужно!

— Но я не докладываю Ефросинье Эразмовне и за вами не слежу. Больше.

Пока эти двое выясняли отношения, я пыталась отскрести себя с паласа и первой заметила приближающуюся к подножию лестницы процессию во главе с воинственно настроенной обер-маршалом и фюрером гестаповских войск в одном флаконе фрау Охренчик.

Всего её армия насчитывала двух человек: кроме неё, Сандал Евгеньевич. Им только знамени со знаком рейхстага в руках не хватало. Хотя другой персонаж выглядел достаточно дружелюбно, всё же мамаша наводила шороху в наших рядах оппозиционеров. Даже Веник струхнул, хотя почему «даже Веник», «даже Артёмка» в данном контексте будет звучать значительнее.

— Вениамин Аристархович, вы почему кричите на моего сына? — тут же накинулась на бедного дворецкого мама моего мужа. — А зачем вы его уронили? Вы его… били?

— Мама!

— Фрося, милая!

Унисон голосов слился воедино, и только я угумкнула и чуть не подавилась слюной, а ещё очень пожалела, что в нашем мире нет магии, иначе я бы прямо сейчас начертила на полу руну перемещения, прыгнула в неё и, помахав рукой и бросив на прощание игривое: «Оревуар!», — скрылась бы в хитросплетениях энергетических линий и складываемых ими узорах.

— А что? — тут же отозвалась мамаша. — Я никому не позволю бить моего сыночка, — и чуть тише: — Кроме меня самой…

— Никто никого не бил, мама, мы просто упали, — пояснил раздражённый Артём, который в лучших традициях своей мамули только что отчитывал Веника. — Случайно.

— То-то я думаю, что у нас дома стадо слонов к марафону осеннему готовится, — решил разрядить обстановку папа моего благоверного.

— Да нет, па, это мой гиппопотамик не удержался и шлёпнулся на пятую точку, — ответил ему Артём, теперь, определённо, иронизируя. Якобы я такая толстая, что даже ноги меня не держат.

Его даже могила не исправит, куда уж там любовь! Хотя какая любовь? Думаю, у него тогда случайно вырвалось, и повторять он не станет, иначе давно бы обрадовал, всё-таки человек он прямой.

— Это я гиппопотам? — не знаю, по какой причине переспросила. Возможно, хотела воззвать к его совести, хотя тут никакое жертвоприношение не поможет, чтобы воскресить то, чего нет. А возможно, хотела просто оскорбиться и прилюдно устроить ему бойкот, но он предвосхитил все мои дальнейшие ожидания во сбивчивых извинениях, этот рогатый (нет, я ему не изменяла, но он определённо рогатое парнокопытное) субъект сказал следующее:

— Да, длинновато звучит, язык сломать можно. Быть тебе бегемотиком.

И вновь улыбнулся. У-у-у, была бы я каратисткой, ты сейчас бы копил на вставную челюсть!

— Хам, — буркнула я. — И сам ты бегемот. И вообще мамонт. В квадрате. Нет, в кубе!

Последнее прозвучало слишком громко для того, чтобы его маман вновь ополчилась против меня, оставив в покое Веника:

— Грубиянка! Так непочтительно разговариваешь с моим сыном! Позор… — она театральным жестом приложила руку ко лбу и сделала вид, что готовится падать в обморок, заметив, что её муж на неё внимания не обращает и ловить бездыханное тело супруги не собирается, она продолжила привлекать внимание: — Ах, слава Богу, наша гостья не смогла сегодня прийти, иначе не отмыться нам от этого позора… — Сандал Евгеньевич жену не слушал, заинтересованно разглядывая в окно плывущие по небу перистые облака и поглаживая усы, складывалось ощущение, что он вообще был в другом мире, мире грёз и мечтаний. Но Ефросинью это не устроило — раз уж она решила падать в обморок, то надо завершать начатое до конца: — Кхм! Кхм! Кхм!!! Сандал, ты охренел? — возопила она дурным голосом.

Я шарахнулась и, все ещё сидя на полу, угодила в стальной захват Артёма, который схватил меня за плечи и стал водить большими пальцами, призывая к спокойствию. А я бы от массажика не отказалась.

Мне кажется, все испугались, чуть ли не до конфуза в штанах, даже шуганный Вениамин Аристархович чуть не выронил зубной протез изо рта и не распрощался с очками, когда от зычного выкрика хозяйки дома врезался всем корпусом в картину, висящую на стене. В общем, все, кроме Сандала Евгеньевича. Этот непрошибаемый мужик со стальными яй… в смысле, причиндалами (ой, что это я несу?) лишь пробудился от своих глубоких мыслей и переместил свои сине-голубые, как у Тёмы, глаза с облаков на жену, изображающую из себя мини-версию китайского дракона.

— Да, дорогая, — полувопросительным, полуутвердительным тоном отозвался он, а жена, которую, наконец-то, заметили, вновь приложила руку ко лбу, закатила глаза и начала падать под обеспокоенные возгласы своего мужа, спешащего её поймать: — Что случилось? Ох, ах…

Кажется, он в этом деле опытный, так как получилось всё не хуже, чем в кино, да ещё и с первого дубля. Оскар в студию!

— Ах… Ах… — убиенно вздыхала мама Фрося, не забывая окидывать нас всех своим рентгеновским взглядом из-под опущенных ресниц. Я этого взгляда не замечала и вообще предполагала, что ей реально плохо, так что со свойственной мне широтой души жалела её и порывалась, уподобившись всем остальным членам этого семейства, пойти помогать ей, но Шер, сам не вставая, не отпускал меня.

— Артём, надо хоть что-то сделать, — вразумляла его я, будучи чрезмерно удивлённой его поведению. Это очень странно, что он так пренебрежительно относится к собственной маме. Просто он не знает, каково это, когда её нет, и нет — я не жалуюсь на то, что у меня нет мамы, я это переношу нормально. Но будь она у меня, я не стала бы уподобляться Шеру и делать вид, что мне на всех всё равно, включая её.

— Успокойся, малышка, — чуть раздражённо ответил он.

— Но ей же плохо, может она ударилась. Отпусти, я пойду полотенце смочу водой…

— Детка, — голосом, как для душевнобольной стал пояснять Артём, —